Литературный архипелаг

Между тем судьба сложилась так, что я вернулся в Москву уже только после окончания войны, в 18-м году. За это время в России произошли большие перемены. Повсюду был советский режим. Правительство из Петербурга переехало в Москву[125]. Москва была перегружена. Поэтому, когда я вернулся туда, мне сказали, что для прописки необходимо иметь разрешение особой комиссии. И когда я обратился в эту комиссию, заведовавшая паспортным отделом советская служащая объявила мне: «Положение ясное. Если вы занимаетесь общественно-полезным трудом, вы можете остаться в Москве, а если нет, то паспорта вам выписать не могу». Я объяснил ей, что только что вернулся из-за границы и пока что ничем не занимаюсь. «А чем вы собираетесь заниматься?» — «До отъезда занимался писанием и печатанием философских работ», — ответил я. «Так это общественно-полезный труд или нет?» Я ответил, что, по-моему, полезный. «Как вы можете это доказать?» На мое счастье была пятница, и, как сейчас помню, в «Правде» — центральном органе — была помещена большая статья Луначарского о философии, где он критиковал философов-идеалистов. «Вот, — говорю, — если товарищ Наркомпроса считает нужным отдавать так много места и внимания философии, очевидно, и вопроса нет, что я собираюсь заниматься общественно полезным трудом». — «А как вы докажете, что будете писать по философии?» — «К сожалению, журналов, в которых я писал, нет, но я думаю, что их бывший редактор Валерий Яковлевич Брюсов засвидетельствует это». — «Товарищ Брюсов!» — воскликнула она. Тут впервые я узнал, что Брюсов стал членом коммунистической партии[126]. Идти к нему, не признавшись, что я не разделяю его взглядов, я не хотел. Надо было как-то обойтись без него. Обошлось без него. Должен сказать, что эта моя непосредственная реакция — симптом враждебного отношения, которое к тому времени возникло среди прежних друзей Брюсова. И все, что о нем писали гораздо позже, после его кончины, в 23-м или 24-м годах[127], было окрашено фактом, что его бывшие приверженцы смотрели на него как на врага. Однако нельзя не сказать, что в нем самом были элементы, которые отчасти оправдывали такое отрицательное к нему отношение.

В то время, когда Брюсов привлек меня к сотрудничеству в «Русской мысли», он отклонил печатание «Петербурга» Белого в ней, хотя они и были старыми друзьями[128]. Впоследствии, уже после войны, когда я близко сошелся с Белым, я узнал от него, что Брюсов не только отклонил «Петербург», что, по-моему, независимо от его литературного направления, есть грубая ошибка редактора, но и что в этом было какое-то сведение личных счетов. Белый подробно рассказывал о том, какую роль играл Брюсов в его собственной жизни, как он проявлял замашки диктатора в литературе. Диктатура вообще, и как средство проведения политики, хотя бы и в литературе, не казалась Брюсову предосудительной, что давно приводило его к ошибкам. Когда я рассказывал моим новым приятелям, так называемому второму поколению символистов, о том, чем я был обязан Брюсову, они почти не верили мне, до такой степени образ его в их представлении потемнел. Все это заставляет меня считать общение мое с Брюсовым важным элементом в попытке восстановить истинный образ этой очень сложной и богато одаренной личности.

По поводу редакторских взаимоотношений Брюсова и Струве должен сказать, что из тех писем Брюсова к Струве, которые я читал, заключаю, что уже в то время, когда мне довелось лично встретиться с Валерием Яковлевичем, отношения их были странными. Из письма, напечатанного в «Литературном архиве», где Брюсов пишет обо мне, очевидно, что Струве не ясны отношения Брюсова ко мне. Между нами говоря, в то время я был еще настолько невинным младенцем, что мне даже в голову не могло прийти, что Струве мог намекать на какую-то эротику. В письме Брюсов говорит: «Вы назначили для февраля статью Штейнберга о немецкой эстетике. Я ее еще не читал, но буду очень рад, если она хороша. Этот Штейнберг принес в редакцию свои стихи, которые оказались весьма плохими. Поговорив с ним, я узнал, что он занимается философией. Тогда я посоветовал ему лучше писать статьи по своей специальности, чем никому не нужные стихи. Если опыт его окажется удачным, я буду гордиться тем, что хоть одного человека направил на правый путь. Пишу это, между прочим, и затем, чтобы вам были известны мои отношения к этому Штейнбергу». Это звучит как бы объяснением какого-то подозрения. Отчего он вдруг стал выдвигать какого-то неизвестного молодого человека, студента? Что бы там ни было, когда Струве получил мою статью, он, очевидно, удовлетворился. Я не знаю, что он писал обо мне Брюсову, да меня это и не трогает. Чем-то я понравился Брюсову! А Струве это истолковал в дурную сторону, что дает мне повод предположить, что между ними не было полного доверия.