Литературный архипелаг

Никакого сомнения не может быть в том, что собрание в связи с двадцатилетием кончины Владимира Сергеевича Соловьева было подобным подвигом[337]. Тот факт, что председателем этого собрания был Александр Блок, писавший, особенно первые свои стихи, под влиянием Владимира Соловьева, что за председательским столом сидел ближайший друг Соловьева, бывший сановник, игравший до революции значительную роль в Министерстве просвещения, профессор Эрнест Львович Радлов, создавало особое, бодрое настроение. Собрание происходило в большом зале бывшего Министерства народного просвещения в Чернышевой переулке. На короткое время, на час-другой, все мы как бы ощутили присутствие того духа, который вдохновлял и Соловьева, и Блока. Уже немолодой Эрнест Львович Радлов поделился со слушателями личными воспоминаниями о Соловьеве, но нарисовал его образ так, что он совершенно не совпадал с тем иконописным образом, каким изображали Соловьева его последователи времен символизма. Хотя Радлов был очень осторожен в выборе выражений, он считал своим долгом подчеркнуть, что Владимир Соловьев, несмотря на знаменитые «Три свидания»[338], все-таки был настоящим русским человеком, который, как тот парень у Достоевского, мог взять в руки ружье и расстрелять Святое Причастие[339]. Иначе говоря, нет святых на Русской земле и не может быть[340]. Большинство слушателей, а их было несколько сотен, просто не поверили Радлову, считая, что он из зависти клевещет на Владимира Соловьева. Но были и такие, которые соглашались с Радловым в его оценке Соловьева, но считали, что об этом не следовало говорить. Не считая себя компетентным, я позволил себе рассказать только о Владимире Соловьеве — философе, показать сына Сергея Соловьева — историка[341] как философа русской истории. Этого было мало для мистиков, но слишком много для марксистов, которые потом в прениях говорили, что из Соловьева, устаревшего и обветшалого, стараются сделать мудреца, чуть ли не икону! Произносили речи и люди, не знавшие Соловьева лично, не писавшие стихи под его влиянием, но считавшие Соловьева столь же важным для развития истории русской духовности, как и его отца, историка Сергея Михайловича Соловьева[342]. По просьбе Блока, мне пришлось помогать ему в его председательской работе на этом собрании. Будучи живым воплощением самого духа поэзии Соловьева, Блок проводил собрание, как церковное богослужение, настоящие поминки, как если бы Соловьев только вчера, а не 20 лет назад отошел в вечность. Когда в Советской России были опубликованы записные книжки Блока, там было упоминание об этом нашем собрании, с перечислением всех выступавших, где он отметил и подчеркнул, между прочим, речь Радлова как одну из самых важных[343]. Этот факт является еще одним доказательством того, что уже в тот день, двадцатилетия со дня смерти Владимира Соловьева, Блок знал, что все кончено для него, что и его преклонение перед Соловьевым тоже не выдерживает критики реальности.

Когда в Германии вышла книга Германа Кейзерлинга «Дневник философа», мы решили, что отзыв о книге, в которой собран огромный материал, предвосхищавший новые течения в философии, хороший предлог еще для одного открытого собрания, на котором мимоходом можно будет рассказать о философской жизни на Западе[344]. Кейзерлинг совершил кругосветное путешествие и, возвратившись, издал свой «Дневник философа». В книге оказалось так много интересного, что каждый из нас, читавших по-немецки, мог выбрать тему, казавшуюся ему важной для наших слушателей. Положение, что для метафизика «возможное важнее существующего», обращало внимание более проницательных слушателей на тот факт, что для мыслящего человека, «любителя мудрости», совсем не важно то, что происходит непосредственно вокруг нас, как бы важно и реально ни было событие.