Литературный архипелаг

Не могу тут не упомянуть Николая Алексеевича Клюева. Конечно, если Петров-Водкин, художник, был в состоянии сделать доклад о науке «видеть», то Николай Алексеевич Клюев, какие бы легенды о нем ни ходили, был все-таки настоящий северный крестьянин, близкий к хлыстовщине, и доклады о том, как надо писать стихи, он делать не мог, но читать свои стихи он умел необыкновенно. И для всех наших друзей, которых Клюев разрешил позвать на полуоткрытое собрание, на котором он согласился читать свои произведения, навсегда останется в памяти его глубоко, глубоко захватывающий и дикий, какой-то почти нечеловеческий голос[356]. Потом он делился с нами своими воспоминаниями, расспрашивал нас. Встреча эта произвела на всех неизгладимое впечатление. А как он любил и боялся за своего Сереженьку Есенина! Я как раз тогда вернулся из Москвы и привез Клюеву привет от Есенина. Узнав, что я виделся с Сереженькой, Клюев прямо-таки набросился на меня после чтения: «Верно ли, что Сереженька хулиганит, сбился с пути, что, как баба, продает поэзию?» Есенин действительно пьянствовал. И его брак с Айседорой Дункан многим казался хулиганским поступком. Когда Есенин приехал с ней в Петербург, Айседора должна была танцевать в Мариинском театре[357], он побоялся даже показаться на глаза Разумнику Васильевичу, которого очень ценил, и сам говорил: «Я Разумнику по гроб жизни благодарен. Он мне хребет придал». Когда Клюев услышал от меня подтверждение слухов о Есенине, хоть и в смягченном виде, он только и мог что воскликнуть своим необычным голосом, каким читал стихи из «Львиного хлеба»[358] — свои хлыстовские поэмы: «Ох, Сереженька, Сереженька, подумать только, Рязанской земли человек, такой хорошей земли!» Клюев смахнул слезу со щеки — он оплакивал Есенина еще при жизни. Так это и осталось у меня в памяти. Когда говорят о народной поэзии Есенина, я вспоминаю: «Рязанской земли человек!»

Когда Белый приезжал в Петербург из Москвы, трудно было удержаться, чтобы не попросить его почитать нам свои новые, последние стихотворения. Он читал в узком кругу членов Философского содружества, ценивших и любивших русскую поэзию. До сих пор звучит в ушах его голос, голос Бориса Николаевича, читающего свои баллады о королевне и седых рыцарях[359]. И если бы какой-нибудь литературный критик объявил, что между Белым и Клюевым есть нечто общее, это показалось бы нарочитой выдумкой, клеветой[360]. Но когда звучат голоса Николая Алексеевича Клюева и Андрея Белого, читающих свои стихи, невольно поражаешься, что в самой музыке и стихосложении обоих есть нечто общее, нечто, свойственное только русской поэзии, уводящее к Пушкину, даже к Державину.

Анна Андреевна Ахматова писала свои стихи не для глаза, а для уха. Слушатели для нее были необходимы как воздух. Такую аудиторию слушателей она находила на наших полуоткрытых собраниях на Фонтанке. Артур Сергеевич Лурье, тот самый композитор, который занял пустовавшее кресло музыкального гения Арсения Авраамова в совете Вольфилы, предложил создать для Анны Андреевны обстановку, в которой бы она почувствовала, что поэзия ее нужна не только ей самой и не только ее ближайшим друзьям, но и широкой публике. Один из наших вечеров, таким образом, был целиком посвящен чтению ее стихов[361]. К нашему удивлению, она читала не новые свои произведения, как Клюев или Белый, а взяла один из старых своих сборников и подряд читала из него. Чтение явно возбудило в ней чувство, что недаром она посвятила себя поэзии, что стихи ее живут! Ахматова принадлежала к группе акмеистов. Между акмеистами и символистами шла литературная борьба. Вождем символистов считался Блок, хотя сам он никогда не желал быть вождем какой бы то ни было поэтической школы. Он ощущал поэтическую стихию в себе как нечто охватывающее, нечто «накатывающее», как говорили хлысты, вне зависимости от литературных школ и направлений. Вот такое внимание к общему в различном и к индивидуальному различию в общем было одним из основных признаков нашего философского содружества с самого начала его возникновения. «Святой Дух хранит всех нас!» Этот основной принцип есть нечто более высокое, чем исторические события сами по себе, на данном этапе времени.