Литературный быт в позднесоветских декорациях

Ярким примером такого неприятия показалась мне статья М. Лобанова «Просвещенное мещанство» на страницах журнала «Молодая гвардия». В полемике с ней я написал в ответ, без всякого заказа и неведомо куда, статью «Об интеллектуализме, мещанстве и чувстве времени» и после длительных раздумий, логику которых сейчас уже не восстановить, отнес ее в «Литературную газету», совершенно не представляя, в какую драку ввязался. Газета сразу ухватилась за статью, использовав ее в октябре 1968 года в качестве затравки для дискуссии, где мне явно была предназначена роль мальчика для битья.

Видимо, опасаясь, несмотря на партийную поддержку, впрямую нападать на славянофилов, редакция направила спор в более или менее безопасное русло, подменив «национальный вопрос» косвенно примыкающими к нему и в равной степени раздражающими как «почвенников», так и коммунистов категориями «интеллектуализма» и «научно-техническиого прогресса». Почти все участники дискуссии, мягко говоря, не отличались лояльным отношением к прогрессу, Западу, да и вообще к цивилизации (В. Бушин, Л. Крячко, Д. Стариков, тот же М. Лобанов). Союзников у меня в этом споре не было, если не считать вяло пытавшегося свести концы с концами Ф. Чапчахова. Разумеется, меня разделали под орех.

Особую враждебность вызывало у единого фронта поборников самобытности слово «интеллектуализм», воспринимавшееся чуть ли ни как ненормативная лексика. Ситуация обострялась тем, что к имени Лобанова я подверстал и В. Бушина, который в очередной и, как обычно, драчливой статье, процитировав известное стихотворение Я. Смелякова «Сосед» («Не ваятель, не стяжатель, не какой-то сукин сын — / Мой приятель, обыватель, непременный гражданин»), решил, что слово «ваятель» синонимично «скульптору», — и усмотрел здесь очень близкий ему по духу выпад в адрес интеллектуалов, людей умственного труда: «Иные интеллектуалы за то, что этот сосед, поселковый житель, посадил под окном рябину, возделал четыре грядки <…> клеймят его кличкой "обыватель“, а для Смелякова он — "человечества оплот“».

Между тем разоблачение «интеллектуалов» не имело к стихотворению Смелякова, построенному на семантической игре, никакого отношения. Если в советской публицистике стало привычным всячески поносить «обывателя», выступавшего антиподом «гражданину», воплощением мещанской идеологии, то поэт возвращал нас к корневому значению слова: «…не стесняюсь повторить, / Что и сам я обываю / И еще настроен быть». «Ваятель», похоже, опять-таки возникал путем сознательной обработки корневого значения. Будучи уверенным, что нелепо видеть в этом слове выпад против человека творческого труда, я полез в Даля и обнаружил там забытое значение слова: «ваять» — «выть, реветь, орать, плакать, вопить…». Существительное от этого глагола у Даля вообще не зафиксировано, и синонимический неологизм сбивал читателей с толку.

Вероятно, особо участников дискуссии задело мое замечание, что негативное отношение к слову «интеллектуал» присуще именно обывателям. Получалось, что пока «поселковый житель», «оплот человечества», успешно возделывал свои четыре грядки, наши критики успешно «ваяли», то есть поносили «кибернетику», «симпозиумы», «электронные теории», «физиков», а заодно «моду» и «мини-юбки». Иначе говоря, ваяли все, что, с их точки зрения, олицетворяло «духовное вырождение образованного человека», а с моей — было нормальным свидетельством культурного развития… Участники дискуссии уличали меня во всех смертных грехах, и Бушин даже нашел самое общее определение для всего, мною содеянного, назвав меня — «горькое дитя века» (теперь-то я понимаю, что по сравнению с нынешней бранью, звучащей на политических телевизионных ток-шоу, его слова были верхом деликатности).

Каждый раз, когда я прибегал после очередной статьи в кабинет тогдашнего заведующего отделом русской критики М. Х. Синельникова и требовал сатисфакции, он только веселился: «Ты уже свое сказал, хватит. Какие, собственно, у тебя могут быть претензии? Вчера ты был никому не известен, а сегодня популярен, как хоккеист Харламов. Многие, между прочим, до сих пор спрашивают у меня, кто скрывается под твоей странной фамилией!»

Поскольку эту фамилию я получил от отца, а тот от моего деда и т. п. (в ответ на саркастические замечания, будто это не фамилия, а какой-то хвостик от знаменитых — Жуковского, Чайковского, Маяковского и прочих, мне не оставалось ничего иного, как скромно возражать, что, напротив, это они все прибавляли к корневому значению — «ковать» необязательные приставки), я продолжал с тех пор печататься в «Литературной газете» под своим именем довольно часто и печатался на протяжении нескольких десятилетий, пока совсем не отошел от текущей литературной критики. На место для моих литературно-критических «кирпичей» редакция обычно не скупилась.