Литературократия

(406) Как показывает Роберт Дарнтон, литература становится одним из немногих способов повышения социального статуса для тех, кто из-за незнатного происхождения и скромного достатка не имел других путей для возвышения. Еще Дюкло в «Соображениях о нравах нашего века» (1750) разъяснял, что писательство стало новой «профессией», доставляющей видное положение людям скромного происхождения, но большого таланта (Дарнтон 1999: 13).

(407) См.: Гудков & Дубин 1994: 34.

(408) Подробнее см.: Viala 1985.

(409) О том, почему именно нарративная форма (и прежде всего повествовательная литература) первенствует при формировании традиционного знания, см. также: Lyotard 1984.

(410) Лиотар 1998: 58.

(411) Метаморфозы самого понятия «роман» еще раз напоминают о пути, проделанном литературой в европейской культуре. «Первоначально (к VIII в.) оно (понятие „роман“. — М. Б.) выступает как прилагательное romans, характеризующее устный „народный“ язык в противоположность письменной латыни» (Гудков & Дубин 1994: 48). Позднее, с XII века, это понятие относится к письменной фиксации устной повествовательной словесности, в противовес «литературе», которая представляет прежде всего корпус письменных латино-язычных текстов. Французское слово «romancier» (романист) в глагольной форме означало — «переводить с латыни на французский», а с XV века, «повествовать по-французски». «Роман» становится эквивалентом 1) повествовательной словесности на народных языках или переведенных на них, 2) письменного против устного.

(412) Гудков & Дубин 1994: 42.

(413) См.: Butor 1960.

(414) Фуко 1991: 33.

(415) Гудков & Дубин 1994: 42.

(416) О популярности романа в России, проникшего сюда с некоторым опозданием, можно судить по фрагменту статьи Н. М. Карамзина «О книжной торговле и любви к чтению в России», вышедшей в 10-м номере «Вестника Европы» за 1802 год. «Какого роду книги у нас более всего расходятся? Я спрашивал о том у многих книгопродавцев, и все не задумавшись отвечали: „романы!“». В своей статье Карамзин затрагивает и вопрос энергично складывавшегося в России книжного рынка. «За 25 лет перед сим были в Москве две книжные лавки, которые не продавали в год и на 10 тысяч рублей. Теперь их 20, и все вместе выручают они ежегодно около 200 000 рублей» (Карамзин 1848: 545–550).

(417) Максим Грек, приехавший в 1518 году в Москву из Афона, манифестировал, конечно, другой тип авторства, но, так сказать, в экспортном, греческом варианте.

(418) См. подробнее: Живов 1997: 27.

(419) См.: Гудков & Дубин 1994.

(420) Ср. с двумя типами героев, о которых говорит Лиотар, — герой свободы и герой познания, которые в свою очередь соответствуют двум субъектам рассказа — практического или когнитивного (Лиотар 1998: 78).

(421) Мандельштам 1987: 73.

(422) Примерно такая же динамика роста населения характерна и для России. Согласно ревизии 1722 года, в России проживало 14 млн жителей, в 1796-м-36 млн, в 1851-м — 69 млн, в 1897-м — 129 млн. См.: Брокгауз & Ефрон 1898: 75.

(423) Ср. утверждение Лиотара о влиянии технического и технологического подъема после Второй мировой войны на «упадок рассказов» (Лиотар 1999: 92). Подробнее о влиянии технологий на развитие общества и его интересы см.: Drucker 1995. Однако тот же Лиотар согласен с тем, что подобные поиски причинности обычно разочаровывают, причину и следствие легко поменять местами, потому что рассматриваемая тенденция связана с упадком объединяющей и легитимирующей силы великих утопий или тем, что Лиотар называет «великими рассказами».

(424) О социальных основаниях литературоцентризма говорит Антонио Прието, соединяя само существование жанра романа с целями буржуазного дискурса власти: «Возможно, час романа пробьет, когда прекратит свое существование буржуазия, вместе с которой родился этот жанр в своих социальных связях» (Прието 1983: 376). Р. Барт пиком литературоцентристских тенденций объявляет 1850-е годы, когда произошли и совпали «три новых великих исторических события: демографический взрыв в Европе; переход от текстильной промышленности к металлургической индустрии, ознаменовавший рождение современного капитализма», и новая версия социального расслоения (Барт 1983: 336). См. также: примеч. 34.