Литературоведческий журнал №35 / 2014

Печально я гляжу на наше поколенье,
      Его грядущее иль пусто, иль темно.
Меж тем под бременем познанья и сомненья
      В бездействии состарится оно.
      Богаты мы, едва из колыбели,
Ошибками отцов и поздним их умом,
И жизнь уж нас томит, как ровный путь без цели,
      Как пир на празднике чужом!
И ненавидим мы, и любим мы случайно,
Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви,
И царствует в душе какой-то холод тайный,
      Когда огонь кипит в крови.
И предков скучны нам роскошные забавы,
Их легкомысленный, ребяческий разврат;
И к гробу мы спешим без счастья и без славы,
      Глядя насмешливо назад.

Ударив таким образом в набат, обозначив беду-противника, поэт становится пророком: если ничего в нашей жизни не изменим, то

Толпой угрюмою и скоро позабытой
Над миром мы пройдем без шума и следа,
Не бросивши векам ни мысли плодовитой,
      Ни гением начатого труда.
И прах наш, с строгостью судьи и гражданина,
Потомок оскорбит презрительным стихом,
Насмешкой горькою обманутого сна
      Над промотавшимся отцом!

«Эти стихи, – скажет Белинский, – писаны кровью, они вышли из глубины оскорбленного духа: это, – воскликнет он, – вопль, это стон человека, для которого отсутствие внутренней жизни есть зло, в тысячу раз ужаснейшее физической смерти!» [3, 255]. «Оскорбленный позором общества», которому неведома «внутренняя жизнь», Лермонтов, считает Белинский, пишет сатиру в назидание «людям нового поколения», кого настигла «тоска по жизни» и возникла острая потребность найти «разгадку собственного уныния, душевной апатии, пустоты внутренней», чтобы вызвать у них ответный «вопль», ответный «стон» и стремление возродиться для внутренней духовной жизни [3, 255–256].

«Примирительное» настроение, в котором Белинский тогда еще находился и в котором не было места для «обличения» явлений окружавшей его действительности, не позволяло ему выделить в качестве самостоятельного, реального, перспективного и крайне необходимого для нашего общества и литературы «обличительного течения» («направления»). А потому в «Думе» Белинский видит не беспощадную критику-обличение общественного «недуга» – уныния, душевной апатии и внутренней пустоты, а лишь непосредственную реакцию на все это «оскорбленного духа», «гром негодования, грозу духа» только одного человека – Лермонтова. И остается это «течение» в «тоске по жизни» неосознанным Белинским и без соответствующего определения.

Не помогло его определению и самое трагичное Лермонтовское отражение «тоски по жизни», обернувшееся, как подчеркивает Белинский, «похоронной песней всей жизни»:

И скучно, и грустно, и некому руку подать
     В минуту душевной невзгоды…
Желанья!.. Что пользы напрасно желать?..
     А годы проходят – все лучшие годы!
Любить… но кого же?.. На время – не стоит труда,
     А вечно любить невозможно.
В себя ли заглянешь? – там прошлого нет и следа:
     И радость, и мука, и все там ничтожно!
Что страсти? – ведь рано иль поздно их сладкий недуг
     Исчезнет при слове рассудка;
А жизнь – как посмотришь с холодным вниманьем вокруг –
     Такая пустая и глупая шутка…

«Страшен, – не может сдержать своих эмоций критик, – этот глухой, могильный голос подземного страдания, нездешней муки, этот потрясающий душу реквием всех надежд, всех чувств человеческих, всех обаяний жизни!» [3, 258].

На стыке двух названных «течений» находится «1-е Января» («Как часто пестрою толпою окружен…»). В нем и «ностальгия» – воспоминание о прошедшем, о детстве, и «обличение» настоящего. Читая эту «пьесу», замечает Белинский, «мы… застаем в ней все ту же думу, то же сердце, – словом – ту же личность, как и в прежних» [3, 261].