Литконкурс 'Тенета-98' (сборник рассказов)

Я придирчиво всматриваюсь в убористый текст. Все враки! Не ожидается у меня никакого прибытка, да и со здравием что-нибудь вполне может приключится. Тем не менее журнальчик я продолжаю просматривать. Тактика астрологов проста, как черешня: всегда приятно -- приятно обмануться! Такая вот милая сердцу тавтология. И я насуплено листаю глянцевые листы, фыркаю, чуть ли не плююсь, однако при этом мысленно отсчитываю нужные числа, переводя их в нужные дни, сверяя собственную неделю с графиком гороскопа. В данном случае таблицы, кажется, не столь уж врут. Вчера, судя по хиромантическим выкладкам, у меня царило черное ненастье, а вот сегодняшний рисуночек сулит как раз наоборот -- встречу с будущим, приятные неожиданности, море конфет и осуществление заветной мечты. Удивительно! Я еще здесь, в подъезде, а будущее уже бродит по городским улицам, рыщет, принюхивается, поджидая заплутавшего в прошлом путника.

Сунув журнальчик в чей-то почтовый ящик, я натягиваю на руки пошпионски черные перчатки и выхожу на улицу.

Первая неожиданность -- встреча с незнакомой старушкой. Она улыбается издалека, подслеповато щурясь, здоровается. Наверное, принимает меня за своего внука. Я тоже говорю: "здрасьте!". Почему не сказать? С меня не убудет, а ей радость. Тем паче старушки -- народ особый, весьма характерный для средней полосы России. В Европе, по слухам, и старички еще местами попадаются. Умудряются как-то доживать до пенсии. Тоже, наверное, плачут втихомолку. С чего бы еще подобное долголетие? Так и бродят парами по тротуарам -- он и она. Грызут фарфоровыми зубками попкорн, культурно отдыхают в варьете или казино. Нашим старожилам не до отдыха. Какой там отдых, если сильные половины давно на том свете, а на этом оставлены одни лишь слабые. Они и слабыми перестают быть, постахановски бьются за двоих и за троих. Потому и красивы, как никакие другие старушки! Хирургическая обтяжка им незнакома, все честно заработанные морщины при них. Хочешь любуйся, а хочешь разгадывай как иероглифический узор, как смесь сложнейших пентаграмм, в которых абсолютно все -- и прошлое хозяек, и часть нашего собственного будущего. Будь я старушкой, обязательно стал бы гадать и прорицать. Чертил бы ногтем по ладоням молодых, скуповато ронял грозные предупреждения. Налево пойдешь -- бандитом станешь, направо -- адвокатом. Иди-ка лучше, милок, прямо. Куда-нибудь да выйдешь. В дороге не пей из луж, не залеживайся на печи, а появятся дети, не кляни фармакологию. Дети -- считай, опека небесная. Так оно, милок, в жизни устроено. Ты свободен, и над тобой свобода, а ребеночек -- он всегда с зонтиком рождается. От невзгод и напастей... А биовинталь -- ты ведь про него спрашивал? -- так вот это не средство от перхоти, правду тебе говорю. Обычный рыбий жир...

Вещал бы я так, шамкая и пришепетывая, и слушали бы меня, как знаменитую Ванду, и жизнь бы резко меняли, слезно каялись, в грудь кулаками били -- свою, конечно, не мою. А денег с людишек я бы не брал. То есть -- не брала бы. Разве что в самые голодные годы и исключительно яичками с хлебушком. Слух обо мне прошел бы по всей Руси великой, и забредали бы в гости самые лютые прокуроры с политологами, чтобы испросить совета. А когда, обиженный за правду-матку о биовинтале, новорус-аптекарь ударил бы меня своим мобильником, додушив цепурой с собственной шеи, в стране три дня и три ночи стоял бы траур. И долго бы спорили, где хоронить, как? Народ голосовал бы за кремлевскую стену, интеллигенция -- за Питер близ царских останков, кое-кто прозрачно намекал бы на мавзолей, но...

-- Артурчик! Артурчик!..

Я вздрагиваю и прихожу в себя. Я вовсе не Артурчик, но очень уж манящий зов. Кричит девочка лет пяти-шести. Вероятно, своему кавалеру. Из форточки на четвертом этаже высовывается украшенная железными бигудями голова.

-- Артурчик домой ушел. Кушать, -- зычно басит она.

-- Домой?

-- Артурчик ушел домой!

-- А он еще выйдет?

Женщина наверху морщится.

-- Домой, говорю, ушел!

Форточка захлопывается. Я почти слышу, как женщина наверху ворчит: "До чего бестолковая девчонка!". Девочка же оборачивается к подругам и недоуменно вопрошает:

-- Она что, глухая?..

Я шагаю дальше. Мимо рук нищих, мимо укоряющих глаз. В душе стыд, но подать нечего. Было дело, успел опозориться. Дал раз сушек вместо денег, но сушки вежливо вернули, попросив сыра с колбаской. Объяснил, что нет ни того, ни другого, по глазам разглядел: не верят.