Литовские повести

Наверно, знает, куда отвез Йонас Каволюс ее документы. И не отец ли говорит его устами? Отец! Дукинас даже не скрывал этого, даже гордился, как гордятся знакомством или родством с известными людьми. Но ведь это так скверно! А если бы она взяла и заговорила сейчас словами Зигмаса-Мариюса? Он композитор, тоже человек известный! Что понял бы дядя Дукинас про музыку, половодьем заливающую мир? Что музыка — не только быстрая полька или медленный вальс, не только голоса животных и птиц, но и убитая индийским богом Индрой змея тишины, и с доверием обращенный к отцу взгляд Исаака, и нож Авраама?.. Если бы она сказала ему, что флюгер, который он кует, тоже музыка? Пустое, перебил бы он, все пустое, девонька, флюгер — это флюгер… А может, и нет?

Ведь это говорит не только Рита Фрелих, но и в деревне повторяют: человек, мол, иногда похож на флюгер… Может, что-то неизвестное ей знают таурупийцы, когда утверждают такое…

— Дядя, а почему это железо красное? Еще не остыло?

— Не железо это. Директор попросил, чтобы не из железа. Потому-то мне еще труднее приходится. Нашел я ручки от старых дверей — когда Лафундию ремонтировали, выбросили. Я ничего не выбрасываю, собираю, пусть полежит в ящике: запас карман не трет, вдруг да понадобится. И видишь, сгодились! Расплавил я эти ручки, латунные они; и вот из них… Железо нынче не больно в моде, там, в городе, хотят, чтоб из бронзы, из латуни… И директор… хочет…

Отец! Он хочет, он приказывает, он разрешает… Йонас Каволюс лет пять назад приказал перестроить лафундийский дворец, решил основать там музей. Теперь приказал из старых дверных ручек выковать флюгер. Что-то загадочное таилось во всех его действиях, даже в словах. Какая-то сила. Очень уж далекое будущее предвидел отец. Гораздо более далекое, чем тот праздник, который он устроит, когда дочка поступит в академию.

— Значит, хочет организовать семейный праздник? Так, дядя? А тетю Марике пригласит он на этот… праздник?

— Марике? Она всюду незваная. Сама придет.

— И ты веришь, что будет весело? Усядемся вокруг костра в поле, как вокруг кузнечного горна, и все начнут ковать, кто что умеет. Над головами у нас будут развеваться флаги и лозунги, станут качать лучших комбайнеров или, может, кузнецов… И все будут счастливы?

— Ну, может, и не все.

— Так для чего же тогда этот праздник?

— Большинство будут веселиться, Агне. Разве этого мало?

— Мало! Какой же это семейный праздник, если тетя Марике будет плакать?

— Этого ни я, ни ты не знаем. Она может и хохотать. Как на нее найдет.

— А тебе, дядя, не страшно одному с ней и Винцялисом жить?

— Нет. Марике добрая. Редкой доброты. Из-за этой доброты и с памятью у нее нелады. Но праздники она любит. Твой отец или Спин здорово придумали. Марике всегда прямо-таки ждет не дождется престольного праздника; ты же видишь, что никто из Тауруписа в костел не ходит, а она завсегда; тянет ее в те места, где люди собираются, где песня, молитва, плач… И спать в избе не хочет, как вечер, глядишь, к лафундийскому пруду отправилась, на остров. Там и варит себе что-то, и стирает. Иногда и не пойму, живет она у меня или нет. Вот Винцас, Винцялис, тот уж у меня. Только беда с ним! Не лезет ему ученье в голову, аттестат за восемь классов еще кое-как вытянул, а дальше? Куда ему дальше-то? Учил его кузнечному ремеслу — бросил. Не желает! Сунул в бригаду Бейнариса, к механикам — бросил, не нравятся, говорит, ему машины, теперь вот повезу в Каунас, красить ему нравится, пусть учится. Как думаешь, не сбежит?

Агне не хотелось думать о Винцялисе, приемыше тети Марике, выращенном Дукинасом. Судьба вторично посмеялась над тетей: очень ей ребенка хотелось, привела из детского дома Винцялиса. До того таскала в дом к Дукинасу всякую живность — котят, щенят. Возилась с ними: ласкала, кормила, лечила… Многим и невдомек, что видела Марике в этих живых комочках своих нерожденных детей, в мечтах выношенных… Рассердившись, и бивала их. Винцялису довелось испытать то же самое: его и ласкали, и драли, какая-то болезненная жестокость вдруг охватывала душу Марике, и не было от нее лекарства. Поначалу Винцялис рос и учился, как все, но уже с третьего класса начал отставать, не собран, отвлекается, на головные боли жалуется. Учителя вызывали в школу Дукинаса, потому что с Марике общего языка не находили: ей кошки и собаки казались высокоучеными существами, что уж говорить о Винцялисе!

— Ничего, дядя, все будет хорошо. Винцялис ленится, но у него хорошая голова и хорошие руки, — насилуя себя, соврала Агне — очень уж больно ей было видеть, как сокрушается внезапно сникший Дукинас. — У меня к тебе просьба: надо бы сегодня вечером съездить в Каунас, а как, не придумаю.

— Отца-то с Лиувиллем кто повез?

— Никто. Отец сам водит.

— Тогда нечего голову ломать. Тикнюс свезет. Что ему стоит!

— Нет, — затрясла головой Агне. — Тикнюс не повезет.

— Поссорились?

— Не повезет, потому что не стану я просить. Рита Фрелих, может, и попросила бы, а я нет. Кто я ему? Не начальство. Свинарка.