Литовские повести

Тело господина Кунделиса еще не успели предать земле, когда пришло письмо из президентуры. Почтарь всем и каждому показывал конверт, скрывавший слова, прочитать которые надлежало только покойному. Никто другой вскрыть письмо не осмелился. Так и отправили обратно… Таурупийцы решили, что теперь Лафундию купит государство, но Кунделене заглазно, не явившись даже хоронить мужа, за бесценок продала имение с дворцом и «замком» некоему Савичу, невесть откуда явившемуся в эти края цыгану; Лафундию заполнила его многочисленная семья, чуть ли не целый табор. Там, где совсем еще недавно витал романтический дух Дон Кихота, вернее, его литовского эпигона Кунделиса, теперь звенели гитары, пищали новорожденные, пылали костры, полоскалось, как флаги, цветастое цыганское тряпье. А развалины «замка» стали настоящим кладом для детворы окрестных деревень. Ребятишки карабкались по каменным стенам, ломали и крушили все, но руины не так-то легко превратить в руины! Господин Кунделис был погребен тут же, в парковой часовне, и не переворачивался в гробу, наверное, лишь потому, что завещал похоронить себя в доспехах: интуиция этого человека оказалась куда мудрее его дел.

Агне этот Кунделис казался артистом, только умершим не на сцене, а где-то здесь, поблизости; такой покойник не вызывал у нее страха. Куда больше пугала ее связь между Савичем и семьей Каволюсов. Каждый цыган — словно живой флюгер, и кузнецу, желающему выковать свою «подпись на ветру», полезно иногда вглядеться в жизнь бродячего племени! Но так уж бывает, думала сейчас Агне, разглядывая стены старой конюшни, будто желая отыскать на них следы цыганской жизни, так уж бывает, и, видимо, всегда: когда любишь свою семью, неосознанно испытываешь неприязнь к другим людям… Матас Смолокур не побоялся взять в жены бог знает кого — девочку без роду, без племени, почему же его сын, отец Йонаса Каволюса и ее дед, так взъярился на цыганскую кровь?

11

Для таурупийцев Савич был поистине даром божьим — земли имения его нисколько не интересовали, во всяком случае, не настолько, чтобы задумываться об урожае, ведь для этого надо его вырастить! Почти всю землю новый владелец сдавал за бесценок в аренду. И сам нисколько не был похож на барина, не задирал нос. Видано ли такое, чтобы владельца Лафундии можно было запросто кликнуть, когда требовалось содрать шкуру с павшей скотины? Не только настоящим барином, но и цыганом-то, видать, не совсем настоящим был этот Савич. Больше всего ценил он свою трубку и пузырек с анодией — смесью эфира со спиртом. С ними он никогда не расставался — ни похаживая вокруг лошадей, ни лежа в парке на подушках, которые таурупийцы иначе, как перинами, и не назвали бы, такие они были мягкие и большие. Не метался он по белу свету в поисках чего-то недостижимого, казался домоседом и очень любил детей. В лафундийский парк теперь решалась приходить почти вся детвора Тауруписа, и Савич, окруженный своими и чужими, плясал для них, пел, а уставши, вытаскивал из кармана маленький пузырек, ногтем большого пальца выколупывал резиновую пробочку и на миг прижимал пузырек к губам. Другой рукой в это время вытаскивал толстую спичку, чиркал ею о подошву или широкий ремень, подносил ко рту дрожащее пламя, словно собираясь проглотить его, и тут из его губ вырывался огненный шар! Взлетев в воздух, шар лопался, и вокруг пахло таинственным и неведомым. В бутылочке была анодия, дети знали про это, однако впечатление чуда не блекло: огненный шар, взрывающийся почти внутри человека и не вредивший ему, как хотите, был странной вещью.

В куче собственных детей Савича заметен был один Ярмеш. Глядя на отца, вдыхающего и выдыхающего огонь, этот остроглазый мальчишка, очевидно, и сам мечтал взорвать, только уже не облачко анодиевого пара, а, может, весь Таурупис, а то и весь мир. Конечно, если у него будет достойный его конь… Ярмеш дневал и ночевал в каменных господских конюшнях. Его не смущало, что там пахло не только свежим конским навозом, но и шкурами в дубильных чанах, и карбидом — господин Кунделис при жизни успел привезти и установить в одном из дальних углов три железных бака, из которых ацетилен, шипя, тек по трубкам в карбидные лампы, освещавшие дворец. Савич никогда не зажигал этих ламп, однако баков не выбросил, и близ хозяйственных строений имения всегда воняло карбидом. В сороковом году Ярмешу уже шел четырнадцатый, и он вместе с родителями, братьями и сестрами складывал пожитки, чтобы отбыть из Лафундии в неизвестном направлении. Убежали они по собственной воле, никому бы, наверно, и в голову не пришло в чем-нибудь обвинять или наказывать это семейство. Жизнь Савича в Тауруписе была словно последней и совсем слабой волной, смывшей все то скверное, что творили в Лафундии прежние владельцы.