Литовские повести

Там, за дверью, звякали кофейные чашки, и я, конечно, слышал каждое слово.

Вошла мама, взяла папку со своими работами.

— Зачем? — тихо спросил я.

— Хочет посмотреть.

— Если б не он, ты, мама…

— Глупенький… — Она ласково потрепала меня по плечу.

Гость хвалил ее гравюры, говорил что-то о философской мысли, о ярком синтезе… Отец все подливал и предлагал выпить.

Когда гость ушел, в комнате долго было тихо.

— Так-так… — протянул отец. — Новый председатель месткома.

— Повилас?

— Ага. Мы прямо с перевыборного.

Звякали чашки — мама убирала со стола. Потом снова все затихло.

— Малый ничего себе. Как, по-твоему?

Мама ответила не сразу.

— Он чувствует… Умеет видеть…

Отец сипло хохотнул.

Следующий раз Повилас у нас появился месяца через два, в начале декабря. Отцу исполнилось пятьдесят, ему выдали Почетную грамоту, его поздравляли друзья и знакомые, а преподаватели у него в техникуме устроили по случаю юбилея кофепитие. Отец не мог поступить по-свински (это его слова!), и мама, забросив все дела, носилась по магазинам, таскала авоськи с рынка и жарила, варила, тушила. Отец добывал напитки, составлял список гостей.

— Была бы квартира побольше, а тут… Этого пригласил, этого, и комплект, — переживал отец. — Столько нужных людей остается.

— Не стоило Повиласа… — обмолвилась мама.

— О, ты еще не слышала, как он поет! Нет, Повиласа я люблю.

— Ведь… всех не пригласишь.

— Повилас — власть, а власть мы любим…

Мама суетилась. Хватала одно, забывала другое, и все жаловалась, что безголовая стала. Казалось, она вот-вот устало рухнет в кресло, спрячет лицо в ладонях и по-детски захнычет: «Не хочу… Не надо…» Но она все хлопотала. А в субботу еще затемно куда-то убежала. Вернувшись из школы, я застал ее перед зеркалом. Подстриженные волосы, взбитые и аккуратно уложенные, волнами спускались на уши и виски. Мама была в светлом платье с глубоким вырезом и подбирала к платью бусы.

— Ну, как? — спросила она обернувшись.

Я первый раз в жизни посмотрел на маму не только как на маму, но и как на женщину, и отметил — она красива. Стройная, ноги красивые — мама казалась совсем молодой, просто девчонкой; не зря прохожие иногда принимали нас за брата и сестру. Мама всегда гордилась этим, а я краснел и боялся, что они думают еще хуже — что я гуляю со своей девушкой, лет на десять старше меня.

— Хорошо?

— Ты красивая, мама.

— Ты даже не представляешь, как трудно попасть к Феле. Парикмахерская битком набита. Она неплохо меня причесала, а?

— Ты красивая, мама.

— А что сюда больше подойдет — бусы или брошь?

Никогда она меня об этом не спрашивала. Вечно ведь спешила. Все время бегом; только на минутку станет перед зеркалом.

— Может, бусы, а?

Я все еще смотрел на нее, как зачарованный.

— Может, бусы…

— А может — брошь, посмотри-ка…

— Может, брошь…

Она радостно засмеялась, повернулась на одной ноге, потом снова всмотрелась в свое отражение, и лицо ее вдруг померкло. Бросила бусы с брошью на столик, опустила руки.

— Если б все уже кончилось… был конец, — тихо сказала она.

Вернулся отец с полным портфелем бутылок лимонада, и мама убежала на кухню.

Гости были робкие и воспитанные, за стол сели только после долгих уговоров. Честно, я чуть со смеху не подох, когда коротыш директор техникума стал осыпать комплиментами какую-то тетку, занявшую чуть ли не два стула по соседству:

— Вы так помолодели и, как всегда, грациозны!.. Не станете возражать, если я вам капельку налью?

Или когда его жена, помахивая пальцами с ярко-красными ногтями, защебетала:

— Эта ваша селедка с грибами — просто объедение!.. одно слово — прелесть!..

Точь-в-точь как в театре, на комедии. Но сидевший рядом старец напомнил, что я не зритель, а действующее лицо.

— Вам забыли налить!..

— Нет, спасибо, — я задвинул свою рюмку за фужер с лимонадом.

— Ему нельзя, — отозвался отец.

— Капля не повредит.

— Нет! — одернул старца отец. — Разве что вина.

Мама сидела между отцом и Повиласом и призывала честную компанию угощаться.

После третьей рюмки все оживились.

Справа от Повиласа была расфуфыренная дама, но ухаживал он только за мамой.

— Элеонора, вы… — говорил он ей.

Директор техникума, подскакивая, как петушок, толкнул высокоидейную речь о партизанской и общественной деятельности отца. Жаль, трибуны у нас в квартире нет. Он предложил осушить бокалы за юбиляра.

— Нора… — услышал я голос Повиласа.

Так, наверно, маму не звал еще никто — во всяком случае, я не слышал. Отец говорил — Эле, а когда-то, давно, правда, но я помню — Элите. Элеонора — Нора… Необычное имя, из драмы Ибсена. Нора, которая в доме отца была дочкой-куклой, а в доме мужа — женой-куклой…