Литовские повести

Ровно в двенадцать выстрелила бутылка шампанского, и мы затянули «Долгие лета». Саулюс клевал носом, и я повел его укладывать к себе. Постелив ему на диване, хотел вернуться к столу, но вдруг передумал и разделся. Саулюс прижался ко мне, крепко обнял и тут же заснул. А я слушал, что происходило за дверью. Директор гаркнул: «Поступило предложение спеть народную песню». Господи! «Поступило предложение…» Все проголосовали «за», и жена директора (ну конечно, она!) писклявым голоском затянула: «Жил-был у бабушки…» Потом пошли анекдоты, поначалу невинные, а чем дальше, тем острее. Хихиканье, фырканье. Вопросы и ответы «армянского радио». И опять: «Поступило предложение выпить на брудершафт…» Женский визг…

Когда проснулся, было уже тихо. Полная тишина. Из-под двери пробивалась полоска света. За стеной кто-то безмятежно храпел.

Зверски хотелось в туалет, и я, встав с дивана, открыл дверь. Зажмурился от яркого света, но в тот же миг… Мама сидела на своем месте, глаза у нее были влажные и печальные, словно она только что плакала. На ее локте лежала большая ладонь Повиласа; его пальцы нервно подрагивали. В пепельнице горкой высились окурки.

Мама подняла голову и посмотрела на меня, как на чужого.

На кушетке, лицом к стене, одетый, лежал отец. Спал.

Повилас затянулся потухшей сигаретой, взял спички.

Я застыл в одних трусах на пороге. Хотел броситься назад, захлопнуть дверь, но что-то меня удерживало. Извиниться… нет, надо что-то сказать…

— Поздний час… — сказала мама.

— Поздний, — ответил Повилас и рассыпал спички.

Я толкнул стул и, пробегая мимо стола, смахнул рукой рюмку. Звякнула, разбилась.

В туалете я задержался долго. Спустил воду. Унитаз гудел, клокотал. Я не мог шевельнуться. Я не мог выйти. Я боялся снова столкнуться с… Открутил кран над ванной и сунул одуревшую голову под ледяную струю. Оказывается, это прекрасно, когда тут же ванна. Совмещенный санузел — изобретение глобального масштаба, черт возьми!.. Честно, я сойду с ума или… или сам не знаю… Возвращаясь, могу черт знает что… Да, это чудо двадцатого века — сидишь на унитазе и мочишь ноги в ванне… Черт возьми!

Когда я вошел-таки в комнату, Повиласа и след простыл. Мама стояла, прислонившись к стене, уткнувшись подбородком в скрещенные на груди руки.

Я так и не заснул до утра.

Из-под двери сочился свет.

Трезвонит телефон. Колючие молоточки звонка стучат по вискам, я закрываю глаза от боли. Подхожу, поднимаю трубку.

— Алло!

— Мое почтение, старик.

— Привет, Бенас.

— Скучаешь?

— Как на физике.

— Не прошвырнемся? Есть предложение.

— Я весь внимание.

— Для начала — в киношку. Потрясная картина. Потом в парке Вингис массовое гулянье. Авось чего перепадет… Ну, как?

— Не знаю…

— А кто знает, старик? Долгие раздумья к добру не приводят. Раз, два, и…

— Вообще-то ты гений, Бенас.

— Не часто слышу от тебя умное слово.

— Когда?

— В три. У кино «Жвайгжде».

— Заметано, Бенас.

— Ариведерчи, старик.

Гудки в трубке.

Мама смотрит на меня и удивляется: какой взрослый сын; собирается уходить, не спросясь у нее; еще свяжется с шайкой… А может, и нет, может, ее мысли где-то… не здесь?

— Бывает, люди удаляются друг от друга и ничего не могут поделать, — говорит она негромко, словно сама с собой. — Вращаются они… летят… и все дальше и дальше друг от друга. И все системы управления бессильны… Ведь это люди.

Я так и вижу новую ее гравюру — бесконечное пространство, небесные сферы, падающие метеоры и потухшие звезды. И два человека — крохотных и ничтожных, затерявшихся в этом хаосе… Это уже готовая работа? Или она только сегодня вечером возьмет в руки резец?

— Человек идет, бежит… И даже не находит времени, чтоб задуматься — зачем?

— Что ты говоришь, мама? Я ничего, ну, ничего не понимаю! — жалуется Саулюс, дернув ее за руку.

— Нам пора, — наконец говорит она извиняющимся голосом. — Пробежимся по магазинам, и — домой.

Ее дом не здесь. И дом Саулюса — не здесь. А этот дом — бывший… Щелкает сумочка.

— Возьми, Арунас, на мелкие расходы.

— Не надо. У меня есть.

Я прячу руки за спину.

— Отец дает?

Она впервые упоминает отца и вдруг теряется, будто сказала что-то глупое.

Хлопает дверь, по лестнице удаляются шаги.

На столе лежит пятирублевка.

За что она сунула мне пять рублей?

ПОНЕДЕЛЬНИК

Юрате стоит перед рядами парт с бумажкой в руке.

— Предлагайте, товарищи.

Она — наш свежеиспеченный идейный руководитель. Была девочка как девочка, не выделялась из других кривляк, а тут вдруг стала неприступной, как-то остепенилась даже. Честно говоря, мы сами ее и выбрали. Кто-то предложил, а мы — ура! Кому охота брать на свою шею этот хомут? Юрате покочевряжилась для порядка, поохала, что не справится, а теперь взялась за дело. «Товарищи, товарищи…» Не исключено, что мы поставили ее на первую ступеньку карьеры… Если это так, мы поступили по-свински — не только приговорили Юрате всю жизнь сидеть в девах-общественницах, но и превратили в бумажный цветок: ни запаха, ни красоты — все для парада.

— Товарищи, мы должны составить план работы. Предлагайте сами.

Честно, ей пора на трибуну.

— Давайте с писателями встретимся.

— С поэтами. С Бложе.