Литовские повести

«Куда идут наши советские художники? Человека, того Человека, которого Горький писал с прописной буквы, художники искажают, уродуют его облик или изображают в таком виде, что в приличной компании смотреть стыдно.

Выставленные здесь работы непонятны, хотя их автор — женщина.

К. Ламб…»

«Ура! Ты молодцом, Нора!

Твой С. Т.»

Интересно, читала ли мама. Каждое обидное слово для нее как плевок в лицо. Она болезненно чувствительна, все принимает близко к сердцу. Как-то она решила сделать портрет отца. Это было давно, года два назад. Отец отнекивался, мама уговаривала. В конце концов отец уступил, долго причесывался перед зеркалом, повязал галстук.

— Зачем? Будь таким, как всегда… Как бы забылся за работой…

— Раз уж взялась, то делай, как надо. Все увидят.

Отец сидел как на параде — степенный и праздничный.

— Ты чем-нибудь займись, ну, книжку почитай.

— Нет, нет, я потерплю.

Он «терпел» день, другой, третий. Мама делала наброски карандашом, потом взяла лист линолеума, резцы. Отцу не показывала. «Вот кончу, тогда», — сказала она. А я поглядывал украдкой, я любил следить за тем, как ее рука медленно и аккуратно вырезает борозды и тонкие прожилки, убирает большие пятна. Несколько вечеров она трудилась над листом, еще раз просила отца позировать, а потом сказала: «Все!» Принесла оттиск, вставила под стекло, повесила на стену. Отец долго смотрел на гравюру.

— Ну как? — мама ласково прильнула щекой к его плечу.

Отец помолчал. Потом повернулся и горько рассмеялся:

— Не я. Не узнаю. Не знаю кто, но точно не я…

Мама села, опустила голову и, печально улыбаясь, уставилась в пол.

— Это не я! Слышишь — не я! — злорадствовал отец.

Что же ему не понравилось? Сочетание черных и белых пятен, которыми изображено было угловатое лицо, широкий лоб и глубоко запавшие глаза, как бы обращенные в себя? А может, то, что не видно ни аккуратной прически, ни галстука?

— Сколько времени ухлопал…

Мама не ответила. Она не умела объяснять своих работ. Она не умела их защищать. Мучительно улыбнулась, сняла со стены портрет и сунула его за шкаф.

Книга отзывов жжет мои руки.

«Будь верна себе и верь в себя. Это — главное.

Твои коллеги»

Может, и мне написать? Что-нибудь хорошее-хорошее. Она ведь узнает мой почерк. Что же написать, какие слова?

Я чувствую на себе чей-то взгляд и боюсь повернуть голову, оглянуться.

Что же мне написать?

— Арунас…

Моей головы коснулась легкая рука.

— Арунас.

Она стоит рядом — маленькая и хрупкая, как девочка.

— Как хорошо, что ты приехал, Арунас. Что пришел сюда. Я все думала… думала…

Она не говорит, что думала, но она меня ждала, я знаю.

— Смотрел?

— Да.

— Понравилось?

— Мгм.

— А что больше всего?

— Все. «Раскрепощение».

Почему я чувствую себя перед ней, как перед учительницей? Нет, я так чувствовал себя перед учительницей давным-давно… Мама кажется мне неземной, как бы сошедшей со своего триптиха. Могущественной и величственной.

Она ведет меня куда-то, и я иду. Я послеушен, как четырехлетний мальчик, который, даже если его отругать, говорит: «Спасибо».

— Зайдем, Арунас.

Поднимаюсь за ней по лестнице, держась рукой за захватанные перила. Если б не перила, вряд ли я забрался бы так высоко.

Звякают ключи (ее квартиры!), открывается дверь (ее квартиры!).

Она входит первой и негромко говорит:

— Прошу, Арунас.

Я смотрю на стоптанный порог.

— Нора! — доносится из комнаты голос. — Ты так быстро…

Железные пальцы хватают меня за горло, я задыхаюсь. Как это я не подумал?! Надо же было знать, куда я иду.

Я смотрю на маму. Она уже не та, что на выставке, в мире, созданном ею самой. Теперь она другая. Она совсем другая…

— Нора…

Я делаю шаг назад и, словно меня подтолкнули, с грохотом сбегаю по ступенькам.

— Арунас!

В лестничной клетке мечется мамин голос.

На Лайсвес аллее шуршат под ногами грязные липовые листья.

За забором мелькают качели, скрипят перекладины стенок, мчится карусель, звенят детские голоса.

— Саулюс!

Он не слышит. Лег за песочницей; в руках палка, стреляет. Та-та, та-та! Его враги — две девчушки, которые и не подозревают, что по ним стреляют.

— Саулюкас!

Саулюс вскакивает и бежит к девчушкам.

— Я вас застрелил! И тебя застрелил, и тебя! Падайте!

— Дурной, — говорит одна.

Саулюс стоит, смотрит на свое ружье. Потом с размаху швыряет его под забор.

— Са-аулюс!

Заметил-таки меня — приближается, надув губы.

— Я не хочу в садик, мне не нравится, вот!

— Почему?

— Я с тобой хочу.

— Со мной?

— В Вильнюс хочу, к папе. И с тобой.

Я облокачиваюсь на забор. Саулюс, подняв голову, смотрит на меня, его замурзанная мордашка печальна.

— Я с тобой хочу, Арунас.