Литовские повести

Он был привязан ко мне, и я любил его. Я люблю его по-прежнему, конечно, но сейчас мне кажется: кто-то посягнул на наши отношения, чьи-то пальцы оборвали невидимые ниточки, связывавшие нас воедино, и мы медленно расходимся. Когда Саулюс родился, мне было девять лет, и я сразу же понял, что мое положение в семье круто изменилось. Все внимание — Саулюсу, ласковые слова — Саулюсу, лакомые кусочки — Саулюсу. А мне что? «Посиди с Саулюкасом и смотри, чтоб не плакал». Я толкаю коляску, Саулюс тихо посапывает. Но не успевает мама уйти, как он закатывает такой концерт, что деваться некуда. «Не смотришь за ребенком… Не любишь братика», — твердят мне без конца, а я целыми часами нянчу его и думаю, как бы развязаться с этой «бедой». Как-то я даже кран у плиты открутил. Решил в комнату газа напустить — чуть-чуть, чтоб Саулюс заснул наконец. Я — большой, мне ничего не будет, я успею закрутить кран. Газ шипел, в комнате уже слышался сладковатый запах. Я то и дело бегал на кухню — может, уже хватит? Нет, еще. Еще чуточку. Саулюс лежал в комнате, в коляске, и все равно ревел, сучил голыми ножками. «Сейчас ты у меня замолчишь!..» — сказал я; вдруг закружилась голова и подкосились ноги. Я присел на табуретке в кухне и, как в тумане, видел шипящую горелку. «Надо бы закрутить», — подумал я и поднял было руку, но она повисла, как тряпичная. Хлопнула дверь… Я пошатнулся, перед глазами все перекувырнулось и уплыло куда-то, растаяло…

Открыл глаза я уже в больнице. Поначалу не понял, где я, а когда все вспомнил, закричал: «Саулюкас!.. Где Саулюкас?..» Я едва расслышал свой голос.

Саулюс был здоров, как огурчик.

Все винили маму. «Безголовая… Оставила газ и ушла. Счастье еще, что скоро вернулась». — «А может, хотела развязаться? П-шш, и дело с концом…» — «Говорят, все художники того… чердак у них не в порядке…»

«Мама, это я… я…» — наконец признался я и заплакал.

Мама прижала меня к себе одной рукой — другой она качала Саулюса.

«Я знаю, — сказала она. — Я все поняла…»

Мне стало страшно, кажется, я только теперь понял, что мог натворить.

Саулюс-то об этом и не знает. И не узнает никогда.

— Хочешь, Арунас, я убегу из садика.

— Саулюс! Саулюс, что ты там?.. — издали кричит воспитательница. — Дети, хватит, стройтесь!

Саулюс смотрит на меня и думает, что я большой и могущественный — как добрый брат из сказок, который помогает, спасает всех и сурово карает обидчиков.

— Хорошо, только не сейчас. Я еще приеду…

Почему я обещаю? Чтоб он ждал и надеялся?

— Саулюс! Кому я говорю, почему не слушаешься?

Воспитательница уже нервничает, и Саулюкас пятится от забора.

— Правда, Арунас? Правда?

Я хочу сказать — придется чуть-чуть подождать, пока я стану на ноги, начну работать, пока у меня будет отдельная комната… маленькая комнатушка, в которой будет место только для нас с ним.

Я хочу сказать — мы будем жить вместе, вместе ходить в кино, покупать конфеты и мороженое… и будем играть в войну…

Я хочу сказать… Но слова застревают в горле, пропадают, и я только киваю. Потом киваю еще раз…

Ужасно длинный день; время остановилось, что ли? Хотя, если подумать, что я сегодня свершил? Что я еще могу успеть за сегодня? Ничего… Ровным счетом ничего!

Мне хочется есть. С завтрака (стакан чая и булочка с маслом) маковой росинки во рту не было. Главное сейчас — поесть. А когда человек сыт, он тих, ленив и кроток. Как агнец. Вот я сейчас налопаюсь и стану агнцем. Спросите, чего я притащился в Каунас? Пошамать! Отчего бы нет? Чтоб вкусно поесть, можно и за сто километров прокатиться! Чепуха. Говорят, мужики летают в Москву за пачкой сигарет. Веселись, пока жив. Выше нос, молодой человек, а то он от размышлений вытянется, как шило сапожника.

Топаю по тротуару, высматривая приличное заведение. В столовку не полезу, не затем приехал.

Кафе «Тульпе». Сойдет!

Тяну тяжелую стеклянную дверь. Теплый дух кофе и пирожных. Внушительных размеров метрдотель смотрит на меня с сомнением, но не говорит ни слова. Как полноправный гражданин, твердым шагом направляюсь в туалет. Зеркала, белоснежный умывальник. Красота! Говорят, за границей за удобства дерут деньги. Нет у тебя мелочи, хоть в штаны пускай. А у нас бесплатно. Не жизнь, а малина, ха-ха!

Встаю перед зеркалом, приглаживаю рукой волосы и, мотнув головой, говорю ему… этому другому:

— Кретин! Триста девяносто первое и последнее предупреждение!

Вижу пустой столик под эстрадой с черным блестящим роялем и опускаюсь в мягкое кресло. Я хочу есть! Не буду думать ни о чем, кроме еды. Буду есть и думать, что именно ем. Поев, буду думать, что именно я ел. Ха-ха, хорошо бы выпить вина. За нашу чудесную семейку и за дядю Повиласа, за Жирафу и за Светлану, за… А почему за Светлану?..

Напротив сидят за столиком девушки, потягивая через соломинки коктейль. Хохочут. Весело им, значит. Дальше заседает совет пенсионеров, слева — поддавшие парни… У окна… у окна… Черт!.. Жирафа! Наша Жирафа сидит. С какой-то женщиной.

Уйти! Надо встать и уйти, пока не заметила! Но с какой стати мне уходить? Я же хочу есть. Я же решил не думать ни о чем, кроме еды.