Двадцать пять лет, подумал я. Такова периодичность наших с ним встреч. Наступивший в эту минуту конец нового периода казался нереальным и неопределенным, как пустота за черным дверным проемом. Попрощаться? Нынешнее рукопожатие было бы равносильно прощальному поцелую — словно прижался ты губами к его остывшему лбу. Мне стало очень легко, и я подумал о женщине с большим животом, которая вернулась домой, охваченная усталостью и блаженством. Я положил на ломоть хлеба кусок жирного пасвальского рулета, накрыл другим ломтем, сунул в карман и пошел вслед за той женщиной.
Небо над местом старой усадьбы было уже ярко-оранжевым. Я постоял на третьей вершине треугольника, опершись о километровый столбик, который свидетельствовал, что до Пасвалиса — двадцать километров. При таком освещении рожь, которой порос треугольник тарпумишкяйской истории, казалась еще желтее. Двадцать километров? Я испытал легкое разочарование. Только двадцать километров, поэтому выпью их этим утром, как стакан старого вина — маленькими глотками, смакуя.
Но, подобно Человеку, Который Страдал по Литве, прошел я недалеко — всего, может, с полкилометра, до поросшего березами пригорка, взобрался на него и сел на пень. Посижу полчасика, подумал я, оглядывая долину Муши. Речушка по-прежнему упорно отыскивала в густых камышах дорогу в Латвию. Люди уже зашевелились после ночи, уже задымили трубы в усадьбах, хлопнула дверь избы по ту сторону Муши, ее хозяин отправился через двор в сарай. Я слышал, как зашаркал по дереву его рубанок — вжик, вжик… На пороге появилась старуха, позвала завтракать. Человек вышел из сарая и, мне это было хорошо видно, бросил взгляд в сторону березняка. Я вытащил бутерброд с жирным пасвальским рулетом.
Не помню, возвратился ли этот человек после завтрака в сарай. Если вернулся, то обязательно еще раз покосился на березняк, может, даже постоял минутку-другую, разглядывая меня — в противном случае разве услышал бы я вдруг его голос поблизости, едва в полусотне шагов, у подошвы моего пригорка. Два пожилых человека карабкались вверх.
— Этот живой, — услышал я, — этот еще живой.
— Что вы тут делаете? — спросил хозяин недалекой усадьбы, строгавший доски в сарае.
— Сижу, — ответил я.
— Случилось тут когда-то — посидел на пеньке один на вас похожий, и нашли мы его окоченевшим.
Я засмеялся.
— Никого вы не нашли. Это же я выдумал, что нашли.
— Так, может, и нас выдумали? И меня, Вилкайтиса, и его, тоже Вилкайтиса? Может, и нашу деревню Вилкайчяй придумали?
Второй Вилкайтис молчал, сердито, исподлобья поглядывая на меня.
— Но ведь тот человек жив, — сказал я. — Жив, здоров, работает учителем в Тарпумишкяй.
— Чего-то вы тут не понимаете. Что-то путаете. Я вам толкую про того, который одиннадцать лет в погребе просидел.
— И я — про него. Он вчера серебряную свадьбу отгулял. Всю ночь пиво пил. Жив он.
— И вы, небось, пили? — прервал меня первый Вилкайтис. Старики покатились со смеху. Даже слезы утирали. Потом разом унялись, второй снова нахмурился сердито, а первый сказал:
— Теперь ступайте. Ступайте. Нет у нас времени покойников возить.
Таким тоном выгоняют из чужого сада.
Чего-то вы тут не понимаете…
Я спускался под гору и с яростью (неизвестно кому адресованной яростью) думал: а что же в таком случае факт? Кто мне скажет?В каком варианте я узнаю, что есть факт?
В шестом?
В семнадцатом?
В сто тридцать первом?!
Авторизованный перевод
Витаутас Мартинкус
ФЛЮГЕР ДЛЯ СЕМЕЙНОГО ПРАЗДНИКА
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1