Литовские повести

Случилось это в последнюю неделю июля, когда Рита Фрелих, мать Агне, не на шутку разболелась и всей их семье пришлось обедать где попало. Тихо стало по вечерам не только в кухне, но и в гостиной; Каволюсы разбредались по своим комнатам, всяк сам по себе: кто в постель, кто в кабинет-библиотеку; прекратились ежевечерние беседы, темы которых обычно предлагала беспокойная душа этого дома Рита Фрелих, умеющая находить у каждого из домочадцев изъяны и недостатки, словно вычитывая их из книги судеб, и тут же указывающая от всех пороков чудодейственное лекарство — волшебную травку… Ах, уж эти ее травки — иссушенные временем мысли великих людей, разве что лишь ей самой еще внушающие веру в то, что мир мудр и в нем царит согласие! Семейные вечера нанизывались на нить времени, как в старину низались зерна четок, только ныне этими зернами служили потускневшие от постоянного употребления афоризмы Паскаля, Ларошфуко, Спенсера, а то и современных мудрецов — с шестнадцатой полосы «Литгазеты». Дети — каждый по-своему — ненавидели просветительские экзерсисы матери семейства, с поражающим постоянством воскрешавшие мощи Ферстера и других апостолов нравственности: даже и не пытайся отвертеться от этой ежевечерней духовной зарядки: отец, Йонас Каволюс, глава и верховная власть, по вечерам почти никогда не бывает дома, и семья вынуждена безропотно подчиняться произволу матери.

Летом, во время школьных каникул, Рита Фрелих стряпала вкусные блюда, за это ей многое можно было простить, но Агне несколько раз ловила себя на мысли: а ведь это совсем не плохо — мамина мигрень! Она ела комплексные обеды в совхозной столовой и возвращалась домой веселая, полная спокойной уверенности, что никто не посягнет на ее свободу. Братец Лиувилль, вероятно, и вовсе не обедал, его высокий дух, погруженный в схемы и формулы, игнорировал требования плоти. Отец питался где и чем придется, аппетит у него всегда был превосходный. В тот день, с которого начинается наше повествование, Йонас Каволюс повез сына на конференцию в Вильнюс, и, уж конечно, они наобедаются там до икоты — мало ли в столице классных поваров!

Послеполуденное солнце уже клонилось к водонапорной башне, когда Агне решила наведаться домой. Не голод ее погнал, нет. Из-за платья. На ферме носила она халат — удобную, всегда нравившуюся ей одежду; еще один, новенький — в нем хоть по больнице разгуливай, — висел тут же, в шкафчике, однако Агне захотелось нарядиться в платье, знала даже в какое: в пошитое год назад вишневое с белыми и черными цветами, облегающее, хлещущее по икрам до сих пор модными складками. Ах, как шло ей это платье! Удивительно, что так долго, почти целый год, не вспоминала о нем. Тут Агне представила себе Наталью, вылезшую из кладовой, где напарница любила вздремнуть часок после обеда. Только что, когда Агне собралась уходить, Наталья ворчала: «Куда ты, ветерок-флюгерок, куда?» А что скажет, когда, увидит ее в вишневом платье… на ферме? «Рехнулась, что ли, девка? Вот ведь ветерок-флюгерок!» Это в глаза… А за глаза! Завтра во всем Тауруписе только и разговоров будет, что об Агне да ее платье. Шу-шу-шу да ша-ша-ша — любят люди языки почесать, хлебом не корми. Как подумаешь, даже не по себе становится от этой болтовни. Что угодно выдумают, глядишь, и напророчат: одному сердце, другому рак, третьему, может, и тюрьму. Не минуют по их милости Таурупис всяческие беды наших дней. Когда Рита Фрелих, почти ребенком еще, появилась на хуторе Баниса, чего только не толковали, хотели болезнь ей навязать: уж слишком, дескать, худющая, пусть Йонас Каволюс сразу гроб заказывает, такая в браке недолго протянет. И что вы думаете? Не прошло трех десятков лет, а женщина и вправду чаще в постели, чем на ногах… Детей, особенно чужих, здешняя молва и вовсе не щадит. Послушать кумушек, так дети теперь с каждым днем все хуже и хуже, город им, видите ли, подавай, бегут туда, словно в городе медом намазано, а что будет с Тауруписом, когда они, старики, ноги протянут? Неизвестно, что будет. Йонас-то Каволюс пока такие мысли рукой, как сигаретный дым, отгоняет, а другим от них невесело.