Литовские повести

«Я понимаю, Мари, что имею право сердиться на тебя, но должен простить. Разве ты виновата, что существуют солнце, месяц, звезды? Разве ты виновата, что есть он? Я был бы злым, если бы хотел его смерти. Все живое имеет право жить! Существуя среди тех, кого мы ненавидим, разве смеем мы считать, что им надлежало бы немедленно умереть? Разве наши чувства действительно так полярны и взаимоисключающи, как иногда пытаются их представить: любовь — ненависть, мороз — жара, свет — мрак. Господи! Тогда они на самом деле уничтожали бы друг друга, а не дополняли! Понимаешь, Мари? Но, когда я подумал об этом, меня все-таки охватил гнев: почему я должен дополнять его, почему я узнал тебя позже, а не он? Только потому, что я на пять лет моложе? Но ведь ты еще моложе! На сто, на тысячу лет моложе каждого мужчины, похотливым взглядом шарящего по твоему лицу, твоему телу, ибо я верю, что любовь — начало мира, самое изначальное начало, самая могучая и вечно молодая его сила. Все, что стареет, антисила. Это мое собственное открытие. Совершил я его, осматривая одну коллекцию спичечных этикеток. У коллекционера тоже безумная увлеченность, свой принцип, но это не любовь. Только ты — моя любовь, мой высший принцип. Страсть коллекционирования — лишь компенсация отсутствия великой любви. Это значит, что коллекционировать насекомых или почтовые марки я начну, если потеряю тебя, Мари. Накуплю альбомов, стану вытирать с них пыль, самолично варить клей, который не боится влаги, не оставляет пятен и не привлекает грызунов. Но коллекционирование — это эрзац любви, не любовь, а черт знает что. Оно не создает ничего нового, ничего не рождает. Оно антисила. А мы с тобой, Мари, только начинаем творить. Ты народишь мне детей, очень много детей. Наша семья многодетная. Нас росло четверо, а отец и дедушка вспоминают, что в их семье было десять — целая куча! И мы с тобой не станем считать, сколько зарабатываем, сколько проедаем, сколько тратим на одежду. Мы будем любить друг друга, и пусть у нас рождаются дети! Долой цивилизацию, если она требует: «Растите не более троих». Хочу варварскую семью! Это звучит, черт побери, это прекрасно звучит, Мари! Нас будут считать дураками, придется просить помощи у государства, тебя наградят орденами, и вообще все будут смеяться над нами. Но что значат для любви, для величайшей силы в мире, насмешки трезвомыслящих? Достоин сожаления смех антисилы. Ему не нарушить нашей любви, мы пойдем своей дорогой… Прости, Мари, увлекся. Ведь обещал, что мои письма будут лишь рассказом о повседневных заботах. Никаких сентенций, никакой зауми. Но что делать, если, едва вспомнив о том, кто был с тобой, я должен убеждать себя, что его не существует?

Теперь мы только вдвоем. Внимательно выслушай, что я расскажу тебе о своем возвращении домой. Написал «домой» и хотел зачеркнуть — оказывается, у меня нет дома. Есть родители, брат, сестра, но разве это мой дом? Да и что это за дом, если здесь должны умещаться такие непохожие люди: раздутый отцом, словно мыльный пузырь, вундеркинд Лиувилль, ни о чем серьезно не задумывающаяся, но в любой момент способная потерять рассудок младшая сестренка…»