Литовские повести

Спин появился вслед за Стасе. Крестины ему устроили шумные, может быть, даже слишком шумные по тогдашним временам: шли первые послевоенные годы, на дверях многих домов в округе можно было увидеть ленты из красного и черного крепа… На гужучяйских и таурупийских пажитях квакали лягушки, печально вопрошали «чьи вы?» чибисы, когда подвыпившие гости выкатили коляску с новорожденным в сад хутора. «Ох, сынок, — говаривал позднее дядя Дукинас, почерневшей ладонью гладя взлохмаченную и невесть какими ветрами занесенную в его кузницу голову Спина. — Не было в Тауруписе лучших крестин! Что только не выделывал Гудъёнис, этот чертов сват-обманщик: ко всем приставал, задирался, гнусавил проповедь по-латыни, что твой ксендз, глотал расплавленный воск, как пиво, а лейтенантик, начальник взвода народных защитников, самый меткий стрелок на свете, каждую подброшенную вверх бутылку сбивал первым же выстрелом, и на землю градом падали осколки…» Спину, столько раз слышавшему о своих крестинах, казалось, что он и сам помнит их, он даже рассказывал ровесникам о радужном стеклянном крошеве, засыпавшем хвощ и папоротник, вспоминал о том, как, желая получше разглядеть свое отражение в этом зеркале, повернулся в коляске и выпал из нее на траву под цветущей яблоней, так он сделал первый самостоятельный оборот, недаром же назвали его Спином в честь «момента количества движения электрона». И в дальнейшем вращался он совсем не в том направлении, куда толкала его заведенная отцом пружина. Мир физики нисколько не интересовал Спина, единственным чудом техники, ошеломившим его, были старые часы с гильзой от орудийного снаряда вместо гири, наполненной подковными гвоздями, дробью и гравием: неужели железо и камень превращаются во время? Ни радио, ни телевизор, ни электронно-вычислительные машины не произведут на него впоследствии такого впечатления: обыкновенные коробки, где нет ничего необычного — медные проводки, похожие на конфеты конденсаторы, трубочки сопротивлений, катушки… Не интересовало Спина и хозяйство, возглавляемое отцом и, вероятно, какими-то языческими богами, потому что дожди и засухи заставляли Йонаса Каволюса выходить из себя или тайком опрокидывать стопку-другую, вознося хвалу Бахусу или Явине[9]. В тринадцать лет Спин хотел быть моряком и летом, отдавшись на волю провидения, по его мнению, более сговорчивого, чем отец, заварил довольно крутую кашу — убежал из дому! В их краях подобное было делом неслыханным. «Виллис» Йонаса Каволюса догнал «флотоводца» около Смалининкай — вниз по Неману плыла дверь от хлева… Дверь, может, и доплыла до моря, но экипаж был пленен; Йонас Каволюс выпросил для абордажа маленькую лодочку с подвесным моторчиком, и дальнейшая судьба «корабля» его не волновала. Приказав сыну в течение двух недель сдать переэкзаменовку по алгебре, он запер неслуха в мансарде и, по меньшей мере, раза три на дню поднимался посмотреть, что он делает. Замороченный полевыми ветрами и грохотом тракторов, отец на сей раз оказался на редкость ненаблюдательным: прикрытого учебником алгебры тома «Собора Парижской богоматери» он не разглядел.