Литовские повести

Когда Спин, заточенный в мансарде, должен был зубрить алгебру, его младший брат за дощатой перегороди кой атаковал «статистическое равновесие» или «квазизамкнутую подсистему». Спин резко, словно желая сорвать дверь с петель, распахнул «кабинет», завизжал, будто его режут, и швырнул «Собор Парижской богоматери» в обросшую шишками голову братца. Маленького гения, скрывавшегося в своем гнезде, обычно окружала тишина, по крайней мере, в пустом пространстве «кабинета» не было ни матери, ни брата, ни сестер, однако для него эта пустота была наполнена материальностью куда более реальной, чем жизнь всех остальных таурупийцев, — здесь высились вершины трансцендентальной статистики. Переплетенный в толстый картон «Собор Парижской богоматери» обагрился кровью — не белой, не голубой, а красной, пульсирующей в артериях каждого человека. Йонас Каволюс вскипел и забыл заветы педагогики; сталкиваясь с близкими людьми, он вновь и вновь убеждался, что обучить нравственности путем проповедей невозможно, испарилась из головы мудрость Сократа, которую Рита Фрелих не один год вдалбливала туда — плохи мы только от неведения! — и он поступил, как поступил бы Матас Смолокур, неграмотный кузнец: расстегнул ремень… Атавизм? Инстинкт? Варварство? Нет, исключительно чувство самозащиты. Не такое ли испытываем мы, зажатые толпой, которая с шумом атакует дверь магазина, отделяющую нас от всем позарез необходимых вещей? Обидеть ребенка с шишковатой головой значило обидеть его самого, Йонаса Каволюса, а может, и Матаса Смолокура! Спин извивался, как придавленная башмаком медно-зеленая змейка, когда отцовский ремень беспощадно стегал его.

4

Агне слышала множество версий о том, что произошло тогда в мансарде, но не очень-то знала, какая из них вернее. Однако все они свидетельствовали о воле отца, расставляющего людей и предметы на подобающие им места. Спин клейстером склеил листы порванной книги — их тоже не пощадила все уничтожающая отцовская ярость, мстящая за Лиувилля. Изучение алгебры преступник вынужден был продолжить в подвале хутора. Рите Фрелих, его родной матери, дозволялось спасать сына от голодной смерти, но не более того: суточная норма — пятнадцать кусочков сахара, хлеб и вода неограниченно; спасать до тех пор, пока Спин не вызубрит хотя бы того, что проморгал, когда все остальные учились. Тогда Спину пришла на помощь мудрость из прочитанных книг — он объявил голодовку. Сахар растворял в воде и выливал на пол; как подобное сделать с хлебом, он сначала не мог сообразить: складывал куски на высокий подоконник запыленного окошечка, где в своих тенетах раскачивались несколько пауков. Но запах хлеба его раздражал, и, когда внутренности не на шутку начал сверлить голод, Спин решился на святотатство. Он побросал краюхи в угол и помочился на них! Резь в желудке на некоторое время утихла, свернулась в нежный шерстяной клубок, Спину почудилось, что он котенок, игравший и подавившийся этим клубком, а его родная мать тонкими пальцами сжимает ему горло и сует носом в загаженный угол; в глазах защипало, будто Спин нанюхался паров из дубильного чана, он прикрыл лицо руками, их гладкая кожа стала шершавой, взъерошилась, словно на ладонях выросла щетина. Он отпрянул от угла, попятился к картофельному закрому, где ему было устроено ложе; но растянулся не на нем, а на холодном цементном полу. Тем временем Лиувилль, крестиком пластыря заколдовавший подсохшую ранку, снова сидел в своей мансарде и не ощущал давления материи на голову; в лучшем случае, это давление было почти равно нулю, и странно, даже очень странно, что книга, запущенная на днях рукой брата, смогла рассечь висок! Перочинным ножиком — острием — Лиувилль кольнул себя в затылок. Звякнуло, будто молоточком ударили по металлофону. Это уже была другая голова, ибо в ней луч разума осветил до тех пор скрытый во тьме феномен: от двух одинаковых экспериментов, проведенных в абсолютно идентичных условиях, можно получить совершенно непохожие результаты!.. Сия мысль будет с этого момента вписана в катехизис вундеркинда Каволюса, а классическая и квантовая статистика станут лепешками, которые Лиувилль — как таурупийская богомолка Вероника облатки — будет жевать каждый день. До создания конструкции молниеотталкивающего громоотвода оставался один шаг. Ионизированная атмосфера, как щепку, сбросила прочь крышу мансарды, чтобы Лиувилль смог все свои сверхчеловеческие силы употребить на борьбу с природой…

А в подвале, на отдающем сыростью и холодом цементном полу, без признаков жизни, словно выброшенный за ненадобностью, сгнивший шест франклиновского громоотвода, валялся Спин.