Лица

«А помнишь…» — сакраментальное начало всех воспоминаний, как присказка, как поле для разгона, как способ привлечь внимание, после чего можно сделать паузу, сощурить глаза, загадочно улыбнуться, не спеша закурить, а затем продолжать:

«…Помнишь, как на аэродроме вдруг приземлились два «мессера»…» — «А как же, у совхоза Калинина, по ним еще зенитки наши дали, летом было сорок третьего!» — «…Не летом, весной, а они сели прямо на «пузо», и кинулись к ним летчики, смершевцы, солдаты БАО, а пилоты с «мессеров»…» — «А как же, стоят возле машин, и руки вверх!» — «…Чехи это оказались, перебежчики, и вовсе не заблудились, тут же доказали это полными баками горючего, а начальник особого отдела приказал не трогать опознавательных знаков машин, мечей и крестов, и куда-то их сразу отправили, а чтобы по дороге не шлепнули, дали в сопровождение два Яка…» — «А как же, Колька на одном полетел, а на другом не помню…» — «Пилотов же куда-то увезли, и потом говорили ребята, что до самой Победы они воевали в составе первой чешской дивизии…»

«…Помнишь, когда меня «высадили» первый раз…» — «А как же, над Сталинградом!» — «…Нет, над Калачом, и не страшно было ни капельки, только злоба и обида, а страшно было, когда меня в пятый раз «высаживали», и по моей же глупости…» — «Это когда ты пулемет забыл снять с предохранителя? Ха-ха-ха!» — «…А я поймал «мессер» в прицел, жму гашетку, а он молчит, тут мне немец и дал сдачи, я с пяти тысяч выбросился, три тысячи пролетел затяжным, потом дернул кольцо, тут они на меня и накинулись, стали расстреливать, и вдруг откуда-то Як, одного сразу подрубил, другой в стороне кружил, а этот Як вокруг меня хороводил, пока я на землю не сел, кто это был, так и не знаю…»

«…Помнишь, один механик на хвосте сидел, верхом, а я рулил на взлет…» — «А как же, это когда он взлетел с тобой? Ха-ха-ха!.. » — «Чтоб вам было понятно: они всегда на хвост садились, пока рулишь, чтобы машина не встала на нос, а этот замешкался, не спрыгнул, а я вдруг вижу — сидит, дурак! Ну, сделал круг и пошел на посадку, уверенный в том, что от него только пух с пером останутся, а он, представьте, жив! Я уж на земле, а он все руки отцепить от хвоста не может, потом отцепил и говорит мне: «Молодец, хорошо сел, не жестко», а я ему: «Пошел ты, знаешь куда?..» — «А помнишь: весна, механик, торжествуя, сливает в бочку антифриз, вдали комиссию почуяв, машину драит сверху вниз…»

«…А помнишь, с тобой был случай, когда ты «горбатого» — «горбатый», чтобы вам понятно было, — штурмовик! — тянул…» — «Точно, он, понимаете, дымил, и я понял, что, черт, не дотянет до аэродрома, и я пошел рядом, кричу ему в мегафон: «Горбатый черт, тяни, еще немного, тяни!» — а он на прощание дал ракету, заложил разворот и в пике пошел прямо на железнодорожную станцию, где стоял немецкий эшелон, станция Матвеевым курганом так и называлась, и я до сих пор не знаю, кто был в той машине, а по начальству доложил…»

«…Помнишь анекдот: стоят на поле «пешка», «дуглас» и «горбатый» и разговаривают: «Дуглас, почему ты такой жирный?» — «В тыл летал». — «А ты, Пешка, почему такая худая?» — «От Мессеров удирала». — «А ты, Горбатый, почему такой горбатый?» — «Всю войну на себе несу!..»

«…За три сбитых немца — не помнишь, что полагалось?» — «Смотря в какое время войны!» — «За десять сбитых давали Героя». — «А как же, в начале. В конце — за пятнадцать!» — «А для Илов за тридцать вылетов — орден, за восемьдесят — Героя…» — «А мы, чтобы вам было понятно, за двенадцать боевых вылетов теряли чуть не целые полки…»

…«А ведь правда, что наши девчата были самые красивые в Восьмой армии!» — «Еще бы, девушки из 73-го полка! Помнишь, как в Ростове мы доставали им немецкие паутинки-чулки?» — «Они у нас сами обшивались, чтоб вам было понятно: из немецких парашютов шили замечательно красивые платья — шелк под рогожку! А отделку делали так: брали немецкие эрлиховские снаряды от зениток, а порох в них был в зеленых мешочках, сделанных из вискозы…» — «Вот они порох к чертовой матери высыпали, а вискозой отделывали платья — глаз не оторвешь!..»