Лица

Как бы резко ни отличалось репортерство от публицистики, но непроходимой пропасти между ними нет, они постоянно сливаются и на газетных полосах и в творческих биографиях. За два десятилетия работы в «Комсомольской правде» в качестве специального корреспондента Валерия Аграновского носило по всей стране от Балтики до Тихого, от Ледовитого до Каспия. Он был свидетелем великих строек и бурных дел, подвигов и преступлений, случалось ему одерживать дерзкие победы и подвергаться опасностям, подчас смертельным.

И вот такой видавший виды журналист, которого вряд ли чем можно удивить, хватается за событие…

Поздним вечером в переулке было совершено нападение… Убийство? Эпизод запутанной криминальной истории?.. Не совсем, хотя и грабеж, даже омытый кровью. Некто в каракулевой шапке с опущенным козырьком встал на дороге девушки, возвращавшейся домой, ухватился за сумку. А так как девушка не отпустила сумку, он ударил ее ножом по руке. Рана, однако, оказалась легкой, а ограбление выразилось в сумме… трех рублей с копейками.

Событие отнюдь не сенсационное, пожалуй, ни одна газета не снизошла бы, чтоб упомянуть о нем под рубрикой «Происшествия», оно стало поводом для дворовых пересудов и разбирательства в отделении милиции. Впрочем, ненадолго, так как грабителя в каракулевой шапке с опущенным козырьком без особых затруднений ловят. Им оказался Андрей Малахов, ученик 8-го «Б» класса 16-й школы.

И вот, когда все уже всё забыли, когда рана на руке потерпевшей Надежды Рощиной давно заросла, а сам грабитель сидел в колонии, писатель-публицист Валерий Аграновский предлагает: «Вспомним, вглядимся внимательней!»

Начинаются странные превращения… Неприглядное и в общем-то ничтожное событие разрастается до глобальных размеров, становится «большой бедой, идущей по нашей земле». Виновник преступления, уличенный, пойманный, изолированный, вопроса — кто виноват? — оказывается, не снимает. Наоборот, этот вопрос стал еще острее, требовательнее и запутанней. Простое оборачивается сложным, мелкое — бездонно глубоким, привычный мир — пугающе незнакомым.

Такие странные превращения, однако, не новость, каждый из нас не единожды сталкивался с ними, удивлялся им, принимал как великое откровение. Частный случай — приезжего шалопая принимают за ревизора — в передаче Гоголя становится масштабно всечеловеческим. Достоевский, толкнув на убийство Раскольникова, после этого мучительно решает вопрос вины и безвинности, втягивает в это решение едва ли не все культурное население планеты. Умение различить за малым великое — за падающим яблоком закон всемирного тяготения, за неумеренным прекраснодушием некоего Манилова национальную черту «маниловщину» — и есть то, что, собственно, отличает проницательность от наблюдательности, талант от способности. В одинаковой мере это характерно как для науки, так и для искусства.

Воспитательница детсада, «искусственная мама» на 20, а то и 30 детей, воспитывает: «Взялись за руки! Сели за стол! Вытерли слезы! Дружно сказали!» И при таком «коллективном» воспитании можно ли обратить внимание на то, что один малыш украл в соседней группе лопатку…

В. Аграновский методично и безжалостно показывает, что вырастает из тех буднично мелких явлений, с которыми мы сталкиваемся постоянно, иногда досадуем, а чаще равнодушно проходим.

«Взялись за руки! Дружно сказали!..» — сначала лопатка, а потом выхваченный нож в переулке?..

Да нет, — говорит нам автор, — не обязательно. Может быть, просто неприязнь к коллективу, неумение сжиться с людьми, злобная агрессивность, махровый эгоизм… Нож в переулке? Да так ли уж он страшен — его легко заметить, он вопиющ, а потому не трудно и обезвредить. Злобная же агрессивность, действующая не ножом, а выражением неприязни, оскорбительным словом, клеветой, будет вызывать такую же агрессивность у других, расползаться заразой по людям, отравлять жизнь тысячам. Цепная реакция проказы, а от нее ни милиция, ни судебные органы спасти не в силах…

Привычны гадания вокруг литературных героев — кто был их прототипом? Кто для Анны Карениной? Кто для Попрыгуньи? Почти всегда эти гадания умозрительны и бесплодны. У Чехова вызвала огорченное недоумение обида Левитана за то, что якобы он выведен в «Попрыгунье» в образе художника Рябовского. Писатель-беллетрист почти никогда не находит своего героя целеньким, а, пропуская сквозь себя поток наблюдений, создает его по частям из многих находок. Воистину: «Если бы губы Никанора Ивановича да приставить к носу Ивана Кузьмича…»