Лица и сюжеты русской мысли

За бухарскими по пестроте, яркости и смелости коврами жизнемыслия-похотению он и шел всю жизнь как за своей «синей птицей». И, надо сказать, крепко схватить ее за хвост ему удалось. Особенно, на мой взгляд, в «исповестях». «Лета в Oитове» или «Как я преподавал в Америке» – тому примеры: «23.12.91. Мое сладострастие! Присесть поутру у окошечка за машиночку – и очухаться, отдуматься на приволье и беззаботье»[431]. А хватка у Георгия была георгиевская, то бишь по-крестьянски зацепистая и цепкая: ухваченного не выронит! Лучшего из «возможностной» щедрости бытия он старался не упустить. Но всегда в нем бодрствовал и самоконтроль: не перестарываюсь ли я, а то ведь жадность фрайера губит! И так входил в меру и в ритм свой. И на них, как на дрожжах, всходило барочно сдобное тесто его писания.

Ословеснивать-осмыслять-понимать можно все – в этом Георгий был абсолютно уверен. Поэтому по утрам, в охотку все наколотое за день на пику любопытствующего ума летит в огонь словесно оформляющегося вживания, перемалываясь в муку провеянных от плевел слов. И так выпекается книга за книгой. Сначала «в стол», а потом все больше и больше в печать.

Почему вдруг – «жизнемыслие»? Да потому, что таков опыт жизни: «не могу освободить мышление от пут своей жизни» – вот констатация капитальная. Ясно осознано это, по крайней мере, с 1961 г., когда писались «60 дней в мышлении», обозначившие поворот в творческом пути Георгия Гачева.

Засиживаться на одних и тех же сезонах жизни и мысли Георгий не любил – мешал вкус к перемене, способностью к которой он обладал в полной мере. Поэтому сезоны эти постоянно менялись. То торговый черноморский флот подхватит его летучую экзистенцию, то поход на Памир, а то и просто смена предмета академической работы – переход из ИМЛИ в ИИЕТ. Аппетит к новенькому при «во-сценении» (гачевское словечко) старенького ему никогда не изменял. Хотя с годами границы продуктивного погружения в новое осознавались все яснее.

Почему Георгий Гачев все время пишет и пишет? Да, он напряженно живет, думает, созерцает, чувствует, двигается, говорит, но, главное, ведь пишет! По-че-му? Да потому, чтоб верченье мыслей в голове «не зудело»: «Возвращаясь в электричке, записываю думанное в эти два дня – чтобы не зудело»[432]. Ведь мысли у него сами непрерывно «пишутся» в голове, разгоряченной текущей жизнью. Но если им вовремя не подсунуть бумагу, то зуд останется и жить не даст. А написал – и облегчил душу: в «беззаботье» жизнь живее. Ословесненная жизнь – осветленная, как сок плодов земных, окультуренная, осмысленная, гармонизированная и потому уже нестрашная – радостная.

Самые тайные, самые «стыдные» переживания – все идет в костер медитации-с-писанием. Ведь все только так и может получить прояснение – если станет словом, а значит, получит смысл. А так, просто так – «без слов», как под некоторыми карикатурами пишут – и жить не стоит. За страстью к писательству стоят слововерие и словолюбие, то есть Филология.

Жизнь всегда сама подводит Георгия к жгучим – порой к обжигающим, потому что горючим – сюжетам. Например, Светлана засобиралась в город – в библиотеку. Вот и сюжет: мысль и слово среди миллионных книгохранилищ и архивных бумаг, это – раз, и мысль и слово посреди бескрайних полей и лесов – два: какая разница! Георгий – как ГЕО/У/РГИЙ – без колебаний выбирает последнюю часть альтернативы – быть с мыслью среди лесов и полей. Пусть мысль и слово подпитываются травками-букашками, небесами в полный рост, «водами лонными». Культуру библиотек он воспринимает по-гершензоновски – как замороженные словеса-консервы, когда живые сознание и мысль оказываются «продизенфицированными» и туго «завернутыми» в понятия-термины, что тасуются без конца комментаторами-книжниками, разлетаясь по полкам и научным монографиям. А в доморощенном жизнемыслии-при-природе мыслеслово трепетно, цельно и потому живородяще, растет само по себе прямиком из корня и источника.

Толстовская нота самовоспитания посредством дневника звучит в записях Гачева постоянно – это ведь его инвариантная экзистенциальная нота. Записать мелькнувшее в сознании, чтоб не зудело, незаписанным оставшись, недостаточно: «Сюжет моей души сейчас: воля и добродушие – это в себе вырабатывать как главный щит и меч». И еще в том же смысле внутренней нравственной работы над собой: «Главная моя работа сейчас – не книжку прочитать, иль алгебра, иль мысль придумать, а доброе умонастроение, благодушие пестовать… И держать себя крепко на этой работе, не отпускать – для этого воля нужна»[433].