Лица и сюжеты русской мысли

Очевидно, это не может продолжаться «до бесконечности»: сознание надвигающегося онтологического нуля пробуждает волю к «великому изменению». Только оно одно, считает музыковед, способно вызвать к жизни великую культуру и «великое искусство» (с. 95). В этом устремления к «великой культуре» слышится другой футур-пассеист и музыкант-мыслитель – Фридрих Ницше. Ведь он писал не только по сути дела о том же, о чем пишет Мартынов в наши дни, но и в схожей тревожно-пророческой интонации. В таком музыкально воспринимаемом предвосхищении «мирового пожара» с провоцируемой им «великой неолитической революцией» поэтическим гидом Мартынова выступает Велимир Хлебников, а теоретическим – О. С. Семенов, его учитель (с. 95).

Каким же, по Семенову, будет спасительное искусство будущего? Оно, во-первых, будет религиозно-позитивным, т. е. «знающим, что есть Бог и что есть Бог»; во-вторых, классическим, т. е. «опирающимся на общезначимые моральные аксиомы и художественно-языковые нормы»; и, в-третьих, «народным», т. е. «не отталкивающим публику, но, напротив, идущим к ней» (с. 96). Но сам Мартынов радикализирует мысль своего учителя, говоря, что на смену современному искусству придет не просто новое искусство, очерченное в указанных характеристиках, а «новое сакральное пространство» как «пребывание в реальности» (с. 96). Иными словами, происходящее сейчас «выжигание реальности» должно смениться ее восстановлением, ибо, скажем мы, человек, оставаясь человеком, может жить лишь в «сакральном пространстве», в сакральном мире. Таким образом, у Мартынова речь идет о грядущем возвращении реальности, о реонтологизации нашего ныне «выжигаемого» мира.

Не является ли «движущей пружиной» таких умонастроений, «скрещивающих» древность с ультрасовременными опытами в уповании на радикально новую культуру в будущем, требование «антропосоразмерности» нашего мира? Мы можем выдвинуть такое предположение, опираясь на размышления О. М. Седых, сопоставившей Флоренского и Канта. Она, в частности, пишет, что у Флоренского «апология Птолемеевой модели не столько попытка отстоять геоцентризм, сколько средство обосновать антропоцентризм» (с. 160). Кстати, именно Флоренский во многом по-новому задал уже известную модель футур-пассеизма для русской философской традиции. Синергийная антропология Хоружего также укладывается в модель археоавангардизма. Решительный поворот к прошлому, к традиции делается не ради чистой любви к культурной архаике, а именно ради преображения и спасения современного человека, ради достижения «человекосоразмерности» мира, культуры и общества.

Мир потребления действительно страшен беспросветностью своей неспособности к утопии: нет утопии, нет сил на нее – нет высшего консолидирующего людей упования. Все это, однако, было еще полвека назад, как бы мы ни судили о качестве того утопизма. Был властительный утопизм марксизма, который, если взять его шире, одушевляло упование на преодоление отчуждения человека в капиталистическом обществе. Не выкинули ли «с водой ребенка», когда круто перешли от левой мысли к апологии «безлимитного» рынка и потребления? И вот сейчас поднимается волна разнообразных футур-пассеизмов с их новыми, порой радикальными, революционными упованиями. Как можно не заметить, что изгнанное в дверь левоутопическое умонастроение возвращается под сурдинку неопознанным в чердачное окно не только у проницательных культур-фантазеров вроде Мартынова, но и в широких кругах интеллектуалов самого разного типа?

Подведем итоги. Что же мы увидели, заглянув в семинарское «окно», в философском пейзаже современной России? Огромное разнообразие и богатство ее философской жизни. От типичного для советской эпохи огульного критицизма по отношению к западной мысли мы, почти без перехода, перешли к столь же огульному, в разных регистрах артикулируемому – от академического до бульварного – ее восхвалению. Но вот семинар, и не только он, позволяет увидеть начало нового этапа в отношении к западной философии, который можно назвать опытом свободной встречи с нею. Встречи на равных, встречи равных и равно значимых голосов. Так ведь уже было в первой половине XX в., когда такие мыслители, как Бердяев, Шестов или Франк, влияли на западных философов, абсолютно на равных участвуя вместе с ними в общемировой философской жизни. Они оценивали их работы как собеседники и совопросники: что-то принимая, а что-то резко отвергая. Такое состояние дел – наше не столь далекое позитивное будущее. Уходят предубеждения относительности неискоренимой второсортности русской мысли. Подобные умонастроения развеивают, например, такие серьезные издания, как «Ежегодник по истории русской мысли».