Лица и сюжеты русской мысли

Явление это давно известное как художественным, так и мыслительным практикам, очень пестрое, от автора к автору меняющее свою окраску, а порой и смысл. У И. Б. Роднянской под его знаком стоит умозрение С. С. Хоружего, некоторые формулировки которого вызывали ее «недоумения». В данном случае эту стратегию можно описать следующим образом. В основе полагающего ее жеста лежит следование за тем, кто сильнее других сумел позвать мысль «вернуться к истокам». В православном богословии таким «поворотчиком течений мысли» выступил о. Георгий Флоровский с его тезисом-лозунгом о возврате к святоотеческому наследию (идея неопатристического синтеза). Повернув «назад к отцам», отец Георгий, как не без оснований считает Роднянская, присоединяющаяся к позиции Бердяева, чрезмерно пренебрег русскими религиозными мыслителями XIX в. и их последователями в XX в. И тот, кто следует за таким устремленным «к истокам» гиперкритиком, рискует попасть в нелегкое положение. Действительно, если он буквально следует за ним, не корректируя своего наставника в его слишком резких отрицаниях, то это приводит к тому, что можно определить как «утрату середины» (выражение Ханса Зедльмайра[558]), что Роднянская считает «характерным пороком археоавангардизма нашей культурной эпохи» (с. 534).

Если мыслить абстракциями, с одной стороны, империалистической философии всеединства, а с другой – «энергийного» экзистенциально-персоналистического дискурса, то вся «середина» русской мысли от Киреевского с Хомяковым до Булгакова с Лосевым оказывается манифестацией установки на всеединство с ее эссенциализмом. На этом основании она оценивается как христианизированный платонизм и потому подвергается отрицанию во имя паламитского энергетизма и христианского экзистенциального персонализма. Крайний традиционализм способен с легкостью вступать в отношения симбиоза с крайним авангардизмом как отрицанием традиции в той ее форме, которая следует за тем ее рубежом, который был так радикально принят. И. Б. Роднянская эту ситуацию видит воплощенной в трудах Хоружего и считает, что историческая картина куда сложнее данной схемы: «Инициатива избавления от Аристотелевой метафизики, не дающей покоя Хоружему, – пишет она, – Булгакову-то и принадлежит» (с. 535). Тем самым она реабилитирует всю «середину» русской религиозной мысли, пришедшейся на «Серебряный век».

Увлекающий многих современных интеллектуалов археоавангардизм обладает одним притягательным свойством: способностью предоставлять простор для личных инициатив и особенностей каждого его представителя при одновременной общеконцептуальной общности своих социокультурных корней. Вне рамок семинара одним из его герольдов выступает у нас, например, Федор Гиренок. В материалах сборника археоавангардизм прослеживается главным образом как ощутимый предмет референции. О нем говорится, например, в работе О. М. Седых в связи с Флоренским. Имплицитное упоминание о нем мы находим и в рассмотренном нами программном тексте А. Н. Паршина. Но с особой музыкальной выразительностью его пафосом насыщен публикуемый в сборнике отрывок из книги В. И. Мартынова «Казус Vita nova» (с. 93–98). Ее автор глубоко убежден в том, что седая древность и будущее культуры неразрывно взаимосвязаны в событии «великого изменения», нас всех ожидающего, если нам дано избежать плачевного финала (с. 95).

Пафос радикальной революции, сочетаемый с подчеркнутым традиционализмом – вот как схематично можно представить археоавангардистскую установку. В. И. Мартынов как композитор и музыковед констатирует «конец эпохи композиторов», а заодно и «смерть музыки», причем в последнем суждении неслучайно слышится парафраз известного вердикта Ницше о Боге. Кстати, автор «Веселой науки» сам дал заразительный пример археоавангардистского сознания. Музыка оставила мир – вот нелегкая ситуация музыканта сегодня. Это, по Мартынову, симптом того, что грядет «радикальное и фундаментальное изменение», своего рода «новая неолитическая революция», которая, быть может, «уже совершается – просто мы этого не замечаем» (с. 94). Чем вызвано его ожидание, заявляющее о себе, можно сказать, с пророческой интонацией? Дело в том, что «современный мир действительно выгорает, будучи выжигаем обществом потребления». Это – онтологическое событие, ибо «потребление выжигает не только земной шар, но саму реальность» (с. 94). «Выжигание реальности» мыслится Мартыновым как связка системных кризисов – экологического, нравственного, культурного, социального, антропологического. Как песок сквозь пальцы, реальность уходит буквально в никуда. «Смерть музыки» означает, таким образом, метафизическую смерть.