Лица и сюжеты русской мысли

Галльский «плен», ознаменовавший собой рождение русской культурной и философской самостоятельности, сменился, по слову А. В. Соболева, «тевтонским пленением»[345]. Резкие, не без односторонности суждения историка подхватывают горькие мысли тонкого художественного критика Павла Муратова, считавшего, что «немецкая умственность, сменившая традиции французской умственности, восходившие ко временам Пушкина», сломала «литературный русский язык», что наиболее кричащим образом показала официальная советская философия с ее «упорнейшим и слепым большевистским теоретизмом»[346]. Да, еще Гете говорил, что идеалистическая философия испортила немцам их литературный вкус. Увы, не только немцам, но и их русским поклонникам-неофитам. Пренебрежение художественным измерением философского слова ради якобы логического содержания – действительно прискорбная черта нашей философской жизни. И то, что не сообразующееся с собственными культурными традициями следование германским образцам нанесло немалый вред и современной французской философии, не может служить нам утешением. Но было бы преувеличением не видеть из-за этого подлинных сокровищ философского творчества, выросших на германской почве. Так, например, если, по примеру Бердяева, измерять ценность философской мысли, условно говоря, процентом содержащегося в ней персоналистического компонента, то философию Канта мы уже вряд ли сможем заподозрить в полном пренебрежении к нему. Об этом свидетельствует и сам Бердяев.

Даже в период «тевтонского пленения» русская мысль продолжала вдохновляться французскими мыслителями. Недавно у нас прошла конференция, посвященная новым интерпретациям творчества Флоровского. С радикализмом, под стать Соболевскому, о. Георгий упрекал в «немецкости» как источнике культурной «псевдоморфозы» не только Бердяева, но практически всю русскую философию. Однако сам православный богослов наряду с сильным влиянием на него автора «Смысла творчества» испытал, хотя и меньшее, на наш взгляд, воздействие Бергсона и Ренувье[347].

В советский период ситуация тоже была сложнее, чем она предстает согласно радикальной версии концепции «тевтонского плена». Выдающимся франкофилом в философии советского времени был Мамардашвили, что отложилось плодотворностью его мысли. История переводов и исследований по французской философии, выполненных тогда, еще не написана, но ее очерк уже дан И. С. Вдовиной[348]. Правда, антидотом от вроде бы неотделимой от научности невыразительности философского слова само по себе изучение французских авторов быть не может. Ведь писать о них суконным квазинаучным жаргоном, давно ставшим привычным, никто не запрещал. Тем не менее проблема сформулирована, и сдвигов можно ожидать только от культурного и, в частности, литературно-художественного взросления самого философского сознания. Приметы его налицо. И сам наш вечер тому свидетельство. Соединить ясность выражения мысли с ее содержательной глубиной можно, хотя это и трудная задача. Именно в реактивации экзистенциальной персоналистической философии мы видим залог поворота не только к ясности и выразительной силе артикулирующего себя мыслящего слова, но и к освобождению его от поверхностных неоматериалистических «трендов» монструозной «постсовременности».

«Философствование, – пишет Флоровский, – всегда остается областью домыслов и догадок, символических приближений, в которой многое спорно и, может быть, и должно оставаться спорным»[349]. Да, пожалуй, так и есть. Но нагоняющей своей серостью скуку философия быть не должна. Это бесспорно. Каким бы мне хотелось видеть философа сегодня и завтра? Тонко чувствующим глубокие культурные корни мысли, чувствительным к ее художественному измерению и в то же время дерзающим философствовать в самой сердцевине вещей, in media res. Послание Марселя, призывающее к «смелости в метафизике», по сути дела, говорит о том же[350].

Глава вторая После серебряного века

Феномен А. Ф. Лосева: выступление на презентации книги В. П. Троицкого «Разыскания о жизни и творчестве А. Ф. Лосева» (М.: Аграф, 2007) [351]