Лица и сюжеты русской мысли

И на десерт я хочу остановиться на примере, который более живым образом раскроет вам саму идею того, что я попытался выразить несколько отвлеченным образом, говоря о трех категориях культуры. Это связано с именем Михаила Осиповича Гершензона, человека, в общем-то эпохи лосевской молодости, человека глубоко музейного и тоже нечуждого всем этим трем перечисленным категориям. Информатор он великолепный – кто больше, чем он, просиживал штаны в поисках информации? Кстати говоря, его научная студенческая работа была посвящена Эфору, греческому историку IV в. до н. э., которого почти никто не знает («Аристотель и Эфор»). Но я остановлюсь на другом эпизоде его биографии. Жуткой зимой не помню какого точно года, кажется 1900-го, он поехал в деревню Акшено для встречи с Тучковой-Огаревой, и она передала ему не только цилиндр Герцена, но и несметное множество писем деятелей русской культуры первой половины XIX в. И в одном письме он пишет, что ни на лекциях в университете Москвы, ни тогда, когда учился в Политехникуме, он не узнал того, что узнал в Акшене, не листая даже старых писем, а просто воочию увидев и пережив саму атмосферу старого дворянского дома, которая никакими информациями (это я уже на наш язык перевожу), никакими знаниями исчерпана быть не может, но только лишь какими-то сверхтонкими органами сознания может быть как-то схвачена и оценена. Приоткрывшееся ему ни на какой абстрактный язык вообще не транскрибируется. Вот если мы к этой сфере будем прикасаться подобным образом, всем сознанием, изучая жизнь и наследие Алексея Федоровича Лосева, то я думаю, что этот потрясающий феномен долгие-долгие годы будет питать нашу культуру в ее стремлении ввысь. В философии, истории, в культуре в целом все дело в личности человека. Порядок же приоритетов у личности обратный тому, о котором я сказал выше, отметив, что сегодня больше всего на поверхности социальной действительности нуждаются в информации, а не в сознании. Быть личностью – вот в этом все дело! И Алексей Федорович Лосев был огромной силы и глубины личностью. Поэтому я рекомендую всем, чтобы в этом убедиться, читать книгу Виктора Петровича Троицкого.

Возвращение прошедшего: читая дневники Чуковского

Весной 1921 г. из умирающего Петрограда, в день первомайского праздника, на гастроли в Москву едут Блок и Чуковский. У поэта болит нога, Корней Иванович ее заговаривает своими юморесками, а ночью читает любимого О. Henry. «Если бы у Соломона Грушевского сегодня не делали обрезания сыну, я умер бы с голоду»[352], – записывает он накануне отъезда. К счастью, Москва их откормила. Здесь впервые за последние годы писатель почувствовал, что такое сытость.

Блоку остаются четыре месяца жизни. Летописец эпохи записывает каждое слово больного измученного поэта. Маяковскому, пришедшему поскучать на вечере Блока, поэт на сцене показался «динозавром» – стихи о Прекрасной даме, «цыганка», «визжащая заре о любви», когда на дворе четвертый год революция, перевернувшая все вверх тормашками! Маяковский продемонстрировал залу находчивость профессионала, наперед угадывая рифмы блоковских стихов и произнося их вслух. Позабавившись таким образом и позевывая, ушел с вечера, не досидев до конца, переносясь мыслью на свою дачу, что на Акуловой горе, куда собрался уехать этой ночью.

Для Чуковского Блок – живая история литературы. Запланированные выступления о Блоке мучают его, он чувствует, что они ему не удаются: слишком разные они люди. А вот Маяковского он любит, чувствует в нем родственную душу талантливого каламбуриста. Автору «Крокодила», которого, по слову Маяковского, знает в Москве каждый мальчишка, скорее по пути с «лучшим и талантливейшим», чем с увядшим поэтом «Незнакомки».

Кстати, о «Крокодиле». Чтение дневника позволяет решить немало загадок, загаданных этим произведением. Вот, например, одна из них. Крокодил у Чуковского не только курит папиросы, но и говорит «по-турецки». Почему по-турецки, а не по-малайски или, скажем, по-арабски? Ведь в Турции крокодилы не водятся, а в Ниле их пруд-пруди. Дело в том, что, как и другие детские писатели, Чуковский впрыскивает в свое детище жаргон общения со своими маленькими детьми. В данном случае – с Мурочкой. Говорить «по-турецки» на их внутрисемейном языке означало лепетать заумью, изъясняться на тарабарском наречии, что норма для двухлетнего ребенка. Немотивированное для читателя выражение создает эффект охранения, известного формалистического приема. Тайны «крокодиловой» поэтики приоткрываются дневником писателя.