Лица века

Однако последний роман «Пирамида», над которым работал он более полувека, не считая завершенным по сей день, – как я понял, мысль его не отпускала. Первая часть новой книги в те дни только что была издана в качестве приложения журналом «Наш современник», и мое упоминание об этом вызвало расспросы, известно ли мне что-нибудь про восприятие его работы читателями и критикой.

Легко было подумать, что обычный авторский интерес, восходящий на честолюбии или даже славолюбии. Но немедленный поворот моего собеседника в иное, глобальное русло дает понять: нет, не суетным тщеславием продиктована его озабоченность. Ведь роман этот, роман-наваждение, стал бы высшей да и последней ступенью непрестанных леоновских раздумий о судьбах родной страны в контексте судеб всего человечества. И перед вплотную приблизившимся уходом из этого мира больше всего он был озабочен, дойдет ли до людей тревожное, горькое, кричащее его предупреждение.

Предупреждение о надвинувшейся катастрофе всей нынешней земной цивилизации.

Позволю себе еще раз воспроизвести полностью тот текст, который Леонид Максимович продиктовал мне тогда и который, по-моему, мы вправе рассматривать как завещание великого писателя своей стране – России и всему миру, своим соотечественникам и всем живущим на Земле.

Одно необходимое замечание. Я написал: «продиктовал». Но гладкое это слово, называя, так сказать, технологию выражения его мыслей, никак не передает мучительный, самоистязательный процесс, очевидцем которого мне довелось стать.

Известно, что в последние годы, почти абсолютно лишенный возможности писать из-за утраты зрения и других недугов, Леонов надиктовывал свои страницы редакторам. Представляю теперь, каким непередаваемым трудом было то «надиктовывание». Но и в сравнении даже с ним, в сравнении с писавшимся ранее, эти несколько абзацев, которые предназначал он через «Правду» донести до внимания всех, рождались, наверное, с особой ответственностью и самотребовательностью.

Уверен, мысленно заготовил он к моему приходу не только тему, почему и отклонил все иные, более второстепенные, но даже продумал какие-то формулировки. Но не остановился, продолжал и продолжал продумывать, доведя и мозг свой, и весь ослабленный болезнями организм до такой максимальной степени возможного и даже, казалось, невозможного напряжения, что мне в какой-то миг стало страшно: вдруг не выдержит так невероятно туго натянутая струна.

Он произносил фразу и тут же «зачеркивал» ее. Произносил новый вариант и, поколебавшись, тоже отменял. Переспрашивал, что получилось у меня после записывания, сосредоточенно думал, выбирая после невидимой внутренней борьбы с самим собой иную редакцию предложения или какое-то другое слово, ища наиболее точное, наиболее верное.

И так три часа, с 14 до 17. По ходу советовал мне, что поля при писании всегда надо оставлять как можно просторнее – для вставок и переделок. А то вдруг, когда я встревал с неуместным переспросом, нервно вздергивался и пугал раздраженной угрозой:

«Сейчас порву все к чертовой матери!» – после чего я инстинктивно начинал гладить его иссохшую руку, и он постепенно успокаивался, затихал, словно обиженный ребенок. Но вскоре снова входил в неистовство, падал полегчавшим до невесомости телом на кровать, в отчаянии тер руками голову: «Память, память, слова уходят!» И слезы выступали на глазах – от досады, что не дается мысленная высота, которую сам себе поставил.

Хотя, что касается памяти, я был поражен, сколько цифр он держит в голове. Называя их, правда, всякий раз оговаривался: «Уточните у Дрязгова». И по памяти же называл телефоны.

Все это, думается, читатели должны знать, чтобы представить меру взыскательности и ответственности подлинно большого писателя за обращенное к ним слово.

Боже мой! Да разве так работают многие именующие себя писателями? Испытывают ли хоть иногда укоры совести за небрежность свою, поверхностность, за распутное суесловие?

Юрий Бондарев сказал мне о Леонове: «Учитель ведет разговор с вечностью».

Прочтите же завещательное слово того, кто умел слышать голос вечности и провидеть сквозь время.

* * *

– Прошлое, пережитое нами, должно стать надежным уроком на будущее. Тут почти столетний урок. Прошлое так кроваво, так трудно. Оно свидетельствует, до какой степени однобоко и неосторожно увлекались мы материально-социальным, считая его основой, без заглядки в ближайшее завтра. В этой связи моя новая книга заслуживает, вероятно, большего внимания, чем предыдущие.

Все утопии, социальные в том числе, были нацелены на достижение однозначного материального благополучия, которое представлялось нам базой счастья человеческого. И не задавались раздумьем, хватит ли всей жилплощади земного шара для размещения оных, счастливых-то.