Лица века

– Тяжелый момент у меня был, когда Сталин дал указание разделаться с моей «Метелью». Я знал, что это от самого Сталина идет. Думал, приедут за мной, возьмут, ждал с ночи на ночь. Но самое страшное, пожалуй, даже не это, а вот писать не мог. Когда не можешь писать – это самое страшное.

* * *

– Что же, евреи – великий народ. Тысячелетия, встречая новый год, говорить друг другу: «Следующий год – в Иерусалиме!» – для этого надо быть великим народом.

Сказано было без всякой связи с предыдущим нашим разговором, словно в ответ самому себе. Может, думал при этом, что и русским, разорванным теперь, как никогда, по множеству стран, собираться предстоит долгие годы?

* * *

У меня издавна особое было отношение к «Русскому лесу», который прочел сразу после его выхода, в ранней юности. Родился и вырос в русском лесу, отец – лесничий. И для него, как для всех его коллег, книга Леонова стала событием выдающимся. Помню, отец послал автору большое письмо.

– Леонид Максимович, наверное, лесоводы не вникали тогда в философскую глубину романа, видя в нем лишь мощного соратника в своем неравном единоборстве с лесорубами. Вас разочаровывали их письма, выказывавшие столь поверхностное и сугубо практическое восприятие?

– Нет, представьте себе, радовали. У меня много писем таких собралось, я чувствовал через них ниточки, проникающие в толщу России. Уж не знаю, насколько удалось мне перышком своим противостоять армии чиновников-истребителей, однако к этому я ведь тоже стремился, не только о философии думал.

* * *

Болгарская прорицательница Ванга, у которой он не раз бывал и которой доверял, предсказала ему смерть жены, издание «Пирамиды» – при его жизни, а также успех этой книги.

– Леонид Максимович, вы же православный христианин. Как совместить с Вангой?

Не ответил.

Я понимал «между строк», что вера у него какая-то не совсем ортодоксальная, но впрямую тему Бога затронуть не посмел.

* * *

Одиночество. Почему у меня все время было ощущение внутреннего одиночества его?

Вспоминалось пушкинское о Поэте: «Ты царь: живи один». Невольно приходило и другое: «Каждый умирает в одиночку». Переступая порог леоновской квартиры, мысленно повторял также его собственное: «Здесь с моею болью обитаю я…»

С болью поистине вселенской.

Ставший маленьким, очень усталый и какой-то беззащитный, он сидел в прихожей возле столика с телефоном. То ли ждал звонков, то ли сам собирался звонить.

Именно тут в начале июля состоялся последний наш разговор. Через день я уезжал в отпуск в Подмосковье.

– Вернетесь – встретимся, – сказал он на прощание.

А дальше получилось вот как. Мой отпуск, на протяжении которого я много думал об этом человеке, подходил к концу, когда жена, съездив в Москву, сообщила:

– Звонили от Леонова, он просит тебя приехать.

Это было в субботу, а в понедельник утром мне предстояло уже быть на работе. И я решил: сразу ему и позвоню.

До смерти теперь не прощу себе этого! Надо было мчаться, мчаться к нему немедленно. Что-то хотел же он сказать, если звал. А что – никогда уже не узнаю…

8 августа, в понедельник, придя в 10 утра на работу, действительно сразу позвонил ему. Телефон не отвечал. Но тревоги у меня не возникло – может, спит еще, и я позвонил Наталье Леонидовне, дочери, которая живет рядом. Телефон был занят. Второй, третий, четвертый звонки – всё занято.

Иду на заседание редколлегии. И тут вдруг встает наш корреспондент по Москве и говорит:

– Сейчас был в мэрии, там решают, где хоронить Леонида Леонова.

Я ахнул.

Умер в 4.30 утра. Я позвонил ему в 10.

Опоздал на пять с половиной часов – и навсегда.

Вот оно: не откладывай на завтра то, что надо сделать сейчас. Никакого завтра может просто не быть.

Вместо того чтобы разговаривать с Леоновым, я сел писать некролог о нем…

Здесь можно бы поставить точку, ибо впечатления отличных встреч с великим писателем, подаренные мне жизнью, в основном исчерпаны. Прощание в Центральном Доме литераторов, отпевание в храме Большое Вознесение, известном тем, что венчался тут Пушкин, упокоение в земле Новодевичьего монастыря – это открывает уже иную, посмертную судьбу Леонова.

Однако она неотделима от прижизненного его бытия, равно как от вчерашней, нынешней и завтрашней судьбы России. И, оглядывая мысленно все вкупе, чувствуешь потребность к сказанному что-то добавить.

Вот писал про Леонова, а в голове неотступно билось: да для многих ведь ничего и не значит имя его. Знают однофамильца, прекрасного артиста, может, знают космонавта, – о писателе же, чье творчество составляет славу отечественной словесности, после смерти телевидение и большинство газет ограничились совсем короткими сообщениями. Не слишком людно было и на похоронах.

Что это? Он пережил свое время? Или сказалась сложность его творений, доступных пока в своей бездонной глуби далеко не каждому?