Лица во тьме. Очертя сердце. Недоразумение

Я принял душ, оделся с особой тщательностью, чего не случалось со мной уже многие годы. Смокинг очень шел мне, но казался совсем новым. Я долго рассматривал себя в зеркале, как это делаешь, не боясь показаться смешным, когда ты один в комнате. Я остался доволен собой и без труда представил себе, что выступаю перед переполненным залом. Затем я надел на руку золотые часы, лежавшие на тумбочке возле кровати. Было около шести вечера. Я спустился в гостиную, никого не встретив по пути. Ставни из-за жары были полуприкрыты, в аромате роз, пышно распустившихся в хрустальной вазе, было что-то почти погребальное. Рояль чарующе сверкал в полумраке. Я открыл его и с уже позабытым волнением прислушался к раздавшемуся при этом еле уловимому звуку. Потом любовно взял в руки скрипку. Не помню, назвал ли уже я имя скрипичного мастера? Лоран Гваданьини. На смычке тоже стояло очень известное имя. Я поискал среди нот что-то не слишком легкое и напал на «Крейцерову сонату». Я уже многие годы не исполнял ее. Я надел сурдинку на станок. Незачем было беспокоить Мартена наверху в его спальне, где он, возможно, еще отдыхал. Я начал первую вариацию и исполнил ее без блеска. Отсутствие аккомпанемента мешало мне. Я несколько раз сфальшивил на верхних нотах. И все-таки результат был не таким уж безнадежным. К тому же голос скрипки, хоть она и не пела в полную силу, звучал удивительно чисто и гармонично, что придавало даже моей неуверенной игре неповторимую прелесть. Я снял сурдинку. Я не имел права заставлять гнусавить такой прекрасный инструмент. По памяти я легко исполнил «Рондо каприччиозо» Сен-Санса, которое хорошо знал. Я был потрясен. Низкие ноты обладали удивительной, редкой полнотой, звук приходилось сдерживать, темперировать, чтобы не было излишней бравурности. Зато в испанской музыке сразу зазвучали самые страстные модуляции. Я перескакивал от одного фрагмента к другому, от Альбениса к Равелю, от Дебюсси к Форе, едва закончив один отрывок, начинал другой, дал себе полную волю. Я словно опьянел. Никогда не испытывал я большего чувственного восторга, чем в те минуты, когда ласково и яростно овладевал этой скрипкой. Она принадлежала мне. Я бы украл ее, если бы у меня решили ее отнять. Прижав скрипку к щеке, я исполнил анданте из концерта Мендельсона. Можно было умереть от нежности и пленительной торжественности. В мире не существовало ни де Баера, ни Кристена, существовала лишь одна освобожденная от оков скрипка, певшая в полумраке для самой себя. Я остановился, обессиленный, вытер пот со лба. Но вдруг я заметил какой-то отблеск на открытой крышке рояля и резко обернулся. Она бесшумно вошла в гостиную. И стояла, прислонившись к двери, в вечернем, очень строгом платье, прижав руки к горлу, словно хотела сдержать готовый вырваться крик.

— Простите меня, — пробормотал я. — Поверьте, если б я знал…

Свет, пробивавшийся сквозь ставни, отразился в ее глазах двумя маленькими, блестящими, неподвижными пятнышками.

— Это я должна просить у вас прощения, — сказала она. — Я зашла за вами. Сейчас восемь часов. Франк уже звонил.

Я ничего не слышал, мне было стыдно, что меня застали врасплох. Я стоял перед ней без маски, без защиты. Я осторожно положил скрипку на кресло и выпрямился. Держитесь высокомерно, советовал мне Франк. Я сделал несколько шагов. Дверь в столовую отворилась.

— Прежде вы подавали мне руку, — проговорила Жильберта.

Я покраснел, но не подал вида и даже бровью не повел, когда она оперлась на мою руку. Однако на пороге я на мгновение задержался. В столовой, положив руку на спинку стула, стоял человек. Худой, среднего роста, в темных очках в черепаховой оправе.

— Мартен, — произнесла Жильберта.

Я по-дурацки поклонился. Я забыл, что Мартен мой шурин. Но, по правде говоря, разве я не страдал амнезией? Мое поведение, наоборот, было вполне естественным. Мартен сделал два шага вперед и протянул мне руку.

— Мне очень жаль, что вы в таком состоянии, — проговорил он. — Франк мне объяснил.

Мы сели за стол.

— Поздравляю вас, — снова заговорил Мартен. — Я в этом мало что понимаю, но, мне кажется, вы делаете успехи.

— Спасибо, — отозвался я. — Знаете, почему я так много и упорно играю? Музыка — единственное, что связывает меня с прошлым. У меня всегда такое чувство, что пелена вот-вот разорвется.

Мартен кивнул головой. Лучи склонявшегося к горизонту солнца косо падали на него, и теперь я мог лучше его рассмотреть. Он казался гораздо старше своей сестры. Он уже начал седеть, но больше всего меня поразило его лицо, покрытое множеством морщин. Лоб, щеки прорезали глубокие складки, которые как бы соединялись густой сетью тонких, словно нанесенных бритвой, морщин. Его нельзя было назвать некрасивым. В его внешности и сейчас сохранялось что-то аристократическое, но какая-то загадочная болезнь медленно разрушила его лицо. Глаза его за стеклами очков не было видно.

— Вы занимались сами? — спросила Жильберта.

— Да! Но мне одолжили скрипку, которая очень уступала этой.

— Думаете ли вы, — вступил в разговор Мартен, — что привыкнете здесь?