Лица во тьме. Очертя сердце. Недоразумение

— О, все очень просто. Мы собирались идти спать. Вашему брату захотелось пить. Он пошел взять бутылку в холодильнике. Застал там Марселину одну и, возможно, обнял ее, а в этот момент через заднюю дверь вошел Клеман… Когда мы с Кристианой подоспели, дело у них уже почти дошло до драки.

Эрмантье неторопливо намазывал маслом ломтики хлеба. Он попытался представить себе эту картину: Максима, наклонившегося к Марселине, возможно, для того лишь, чтобы подразнить шофера. Но зачем Максиму понадобился скандал?

— Он не возражал, когда Кристиана попросила его уехать?

— Нет.

Вот это-то как раз и было странно!

— Пойду предупрежу Клемана, — сказал Юбер. — Но… об этом не может быть и речи! Если Максим увидит за рулем Клемана, он ни за что не поедет… Вы поведете машину сами, как этой ночью.

— Верно! — согласился Юбер. — Эта история совсем сбила меня с толку.

Его оживление казалось наигранным. Он достал свою коробку с лакричными пастилками, как делал это всегда, когда бывал чем-то смущен.

— Ну что ж, пока. Надеюсь, мы вернем блудного сына.

«Фарисей!», — подумал Эрмантье. И все-таки заставил себя улыбнуться. В холле застучали каблуки Кристианы.

— Быстрее! — бросил Эрмантье.

Положив нож на скатерть, он наклонил голову, стараясь не упустить ни малейшего шороха. «Бьюик» тронулся с места, мотор заработал громче, когда машина переезжала канавку. В точности как минувшей ночью! Невозможно спутать отъезд и приезд. Эрмантье нащупал нож, отыскал масленку. Масло оказалось невкусным. Недостаточно соленым. А может, это он сам из-за болезни воспринимает все не так, как прежде?

— Месье кончил завтракать?

— Да… Скажите, Марселина… а где Клеман?

— В саду, месье. Он поливает.

— Спасибо.

Эрмантье отодвинул стул. Расспросить эту девицу? А что это даст? Она солжет, чтобы выгородить себя. Либо, напротив, сообщит какую-нибудь неприятную подробность, чтобы ради собственного удовольствия поставить его в неловкое положение. Шлюха! Он спустился по ступенькам. Из своей комнаты — к воротам, от ворот в комнату: по сути, он совершал всегда одни и те же движения, как узник. Какой же это отдых. Скорее уж добровольное заточение. Правильно ли он поступает, живя взаперти? Не в первый раз задавался он этим вопросом, однако какой-то потаенный страх мешал ему найти ответ. А воспоминание о недавней прогулке на берег моря лишь усиливало этот страх, вселяя самый настоящий ужас. И тут он внезапно понял, почему ему так хочется, чтобы Максим вернулся. Максим не откажется спать в соседней комнате. Тогда в случае необходимости достаточно будет постучать ему в стенку… Ибо до сих пор Эрмантье не обращал особого внимания на одну вещь: комнаты всех остальных находятся далеко от его собственной. Он оказался в изоляции, словно прокаженный. Почему? А почему нет? Еще один идиотский вопрос.

— Вы здесь, Клеман?

— Да, месье… Слышите, вода льется.

Выходит, с ним никогда нельзя поговорить, вечно он со шлангом в руках.

— Подойдите сюда, Клеман.

— Хорошо, месье.

Послышался скрип его башмаков. От него пахло потом, намокшей одеждой.

— Я знаю о том, что произошло этой ночью, — сказал Эрмантье.

— A!

Тот же испуг в голосе, как у Юбера.

— Прошу вас извинить моего брата, — прошептал Эрмантье. Извинения — не его стихия. К тому же он вовсе не сердился на Максима за то… Словом, Клеману следовало самому расстараться, чтобы не потерять Марселину.

— И вы, со своей стороны, не забывайте, что брат мой не совсем здоров… Поэтому он вернется.

— Месье Максим вернется? — переспросил Клеман с недоверием. С недоверием и, быть может, даже с вызовом.

— Вас это удивляет?

— Да, удивляет… после того, что произошло.

— А между тем это так. И мне хотелось бы… Слышите, Клеман, мне хотелось бы, чтобы сцены, подобные вчерашней, больше не повторялись.

— Пускай месье не беспокоится… Клеман тоже фальшивит, ужасно фальшивит. Прикидывается дурачком и, кажется, находит в этом определенное удовольствие.

— Ладно, — прервал его Эрмантье. — Я прослежу, чтобы каждый знал свое место. Вы свободны.

— Хорошо, месье.

Его тон должен был засвидетельствовать нижайшее почтение, но в нем слышалось тайное ликование. Гнусный тип! Он был бы, конечно, рад отдубасить Максима, потому что Максим — это в какой-то мере сам Эрмантье. «Я не нуждаюсь в том, чтобы меня любили!» — думал Эрмантье, направляясь к воротам. Гвоздики благоухали. Воздух гудел от жужжания насекомых. Персиковое дерево, должно быть, облепили осы. Эрмантье вцепился пальцами в железные прутья ворот. Они были горячими. Ему вдруг захотелось выйти за ограду и зашагать меж выгоревших косогоров по направлению к деревне. Но он не осмеливался повернуть железную ручку: Клеман мог это услышать и посмеяться над ним втихомолку. И все-таки! Выбраться отсюда! Оставить семью, работу, а заодно распроститься и с презренным страхом, который отныне будет преследовать его каждую ночь… Его ли вина, что он стал трусом?