Лицедей. Сорванные маски. Книга вторая

– Знаешь, Ди, я бы мог спросить тебя, как ты могла, и все такое прочее. Но почему – то, черт возьми, не хочу. Я знаю ответ, так же как и то, какая ты шлюха. Ведь шлюхой не становятся, ею рождаются. Она растет в женщине, взрослеет вместе с нею, и в каких- либо ситуациях нашептывает ей в ухо, помогая найти выход из западни, навязывает свою точку зрения и мораль. – Бьет словами, медленно, со снайперским прицелом. Весь его вид кричал об опасности, а я не в силах была сделать и вдоха. – Я представляю, как вы потешались с Абу, надо мной, пока я искал тебя повсюду. Его я избавил от своей мести, тебя же нет. Ты пожалеешь, что на свет родилась, милая,– обжигает презрением и ненавистью,– и да, все то, что я сказал Абу на последок, чистая правда. Неужели ты думала, что я оставлю тебя в покое?

В два прыжка пересекает расстояние между нами, хватая за волосы, подтягивая к себе, заставляя подняться на носочки.

– Я пристрелю тебя, как последнюю тварь, коей ты и являешься. Ты будешь существовать в аду, моя дорогая бл*дь, я и только я решаю твою участь,– грубо рычит в лицо, а меня ведет от его запаха. Его горячее дыхание обжигает меня, сталкивает в пропасть вожделения и проклятой одержимости им.

– Ты же уже отпускал, отпусти еще раз…– собрав остатки самообладания, выдавливаю в ответ.

Он расхохотался прямо мне в лицо.

– Да, признаться, было такое. Накатило на меня, решил проявить благородство. Слава Богу, отпустило. Такие как ты его просто не заслуживают. Ты будешь жить так, как я решу, в туалет будешь ходить по расписанию, ясно? – Сильнее дергая меня за волосы, скользя горящим взглядом по открытой груди, опускаясь к бедрам. – Советую меня не злить, я снова на волоске от того, чтобы и тебе не сломать шею, вслед за твоим, как сказал Абу? Супругом?– И снова громкий пронизывающий безумием хохот.

– Влад, я …– решаю ему сказать о Тёме, понимая что сейчас не место и не время, но не могла допустить того что он останется с чужими людьми. Замираю на полуслове, не в силах подобрать нужных слов.

– Судя по твоему виноватому и трусливому взгляду, последние слова Абу, о твоем ублюдке правда? – Замирает, и я вижу всплески боли в черной глубине его глаз. Он даже не думает их прятать, а у меня язык примерз к небу. Мысленно взмолилась, прося Господа дать мне сил выстоять, и найти те самые слова, способные до него достучаться.

– Не смей говорить так о нем! – Вспыхиваю я, дрожа теперь уже от злости,– он ни в чем, ни перед кем не виноват! Он мой сын, ясно!? И я не позволю ему оставаться в том вертепе, даже если мне придется тебя убить!– Кричу ему в лицо.

Его снова исказило от злости, огромная ручища сомкнулась на шее.

– Ты видимо оглохла, дорогая? Я сказал, что я и только я буду решать твою участь, а ты ставишь мне свои условия? Я не потерплю его в своем доме! И мне глубоко насрать, что ты думаешь по этому поводу!

Меня затрясло как в лихорадке, слезы хлынули из глаз, орошая его руки.

– Не делай этого с ним, он маленький и беззащитный, и он… он…– Шепчу ему, не в силах произнести последнее признание. – Я прошу, тебя, Влад, хочешь на колени встану, только не оставляй его там, не оставляй! Прошу!

– Заткнись, Ди, Богом молю заткнись! Я в миллиметре от того чтобы не отправить тебя на тот свет, а ты просишь за его ребенка?

И меня накрывает безобразная, опустошающая истерика. Я кричу, рыдаю, вырываясь из его рук, колотя кулаками по чем придется. Он грубо выругался, перекинул меня через плечо и понес к выходу. Он быстро пронесся по коридору, спустился по ступенькам, очевидно, через черный выход. Я кричала, срывая горло, обзывая его всеми ругательствами, проклиная до седьмого колена. О пережитого стресса, я паники я очень скоро провалилась в липкую черную тишину, и даже в ней меня не отпускала тревога.

Дальнейшие дни слились в череду пустоты и безысходности. Запертая в комнате без окон, я не могла с точностью определить точное время суток, лишь по горничной, приносившей завтрак обед и ужин, я могла хоть как – то ориентироваться в череде унылых дней.

Я кричала, звала Влада, требуя отпустить меня, и вернуть мне сына. Он не приходил, и я уже начинала думать, что его здесь нет. Горничная тоже отказывалась со мной разговаривать, безразлично наблюдая за моими истериками.

А меня рвало на части от боли за сына. Я представляла его там, маленького и одинокого, в чужом отеле, с той ужасной теткой и сходила с ума, продолжая хриплым сорванным голосом звать Влада. Я отказывалась принять тот факт, что он бросил его одного. Отказывалась признать его беспощадным и безжалостным зверем. День за днем моя надежда гасла, а с ней и я.

Прошло уже столько времени, а кусок в горло не лез, и силы, придавленные гнетом вины и отчаяния, покидали меня. Мною потихоньку овладевала апатия. В моей груди перегорело молоко, отзываясь болью во всем теле, напоминая о том, что Тёма оставался голодным. Он не брал ни бутылочку, ни соску, предпочитая только материнскую груд и молоко. Тревога съедала меня, оставляя лишь безжизненную оболочку, с пустыми впалыми глазами.