Лицо другого человека. Из дневников и переписки

Недавно мне доставили старые письма, которые мне писала тетя Анна в Корпус, между ними и некоторые письма к тете в ответ из Корпуса в Рыбинск. Так все это переживалось теперь, через 40 лет, точно происходило вчера! Так ясно было значение моей любви к тете и ее лица для моего роста! Для меня то были нелегкие годы, в ранней юности приходилось сталкиваться с суровыми и нехорошими сторонами жизни; и вот весеннее солнышко в лице тети и моего единения с нею выправляло все. На языке ученой схоластики называют это «гелиотропизмом»! На самом деле, это спасительное выпрямление к солнечному свету всякого растеньица, еще сохранившего в себе способность жизни. Так пусть же подольше сохранится для Вас Ваше солнышко – мама и Ваша способность тянуться к ней! Пока это есть, все важнейшее для Вас – с Вами, у меня тепло и нетревожно при мысли о Вас, пока Вы с мамой. Люди говорят, что самое главное для жизни это «экономические условия», или «счастливо сложившиеся обстоятельства», или «цветущее здоровье» и т. д. Я думаю, что тут какая-то аберрация мысли! В порядке возрастающей абстракции можно указать основные черты жизни и условия ее правильного протекания в том, что а) она требует для себя чрезвычайной обстановки, к которой она хорошо приспособлена и отправляясь от которой легко и быстро образует новые приспособления; что Ь) она требует достаточной экономической обеспеченности; что с) она предполагает соблюдение физиологической нормы, то есть вообще здоровья; d) она опирается на быстро и точно совершающуюся химическую регуляцию; е) она должна быть согласна с физическими закономерностями бытия в среде своей и внутри того, что называется «живым веществом»; f) она протекает в трехмерном пространстве и, стало быть, должна быть согласна с трехмерной геометрией. Берут обязательные и само собой разумеющиеся условия жизни, ее формальные черты, которые предполагаются в ней само собой, и объявляют за «смысл жизни», за основное движущее начало для человеческой жизни, за то, ради чего живет и борется человек! Непрестанно ищущему, непрестанно страждущему, непрестанно проступающему вперед человеку объясняют, что подлинный его смысл и удовлетворение в том, что он живет в трехмерном пространстве, что он должен быть здоров и экономически обеспечен; это поистине значит предлагать камень вместо яйца и абстракции вместо действительности в ее живой полноте. И смысл, и цель, и полнота, и живое содержание человеческой жизни – в обществе, в общем деле, с такими же другими, в способности раствориться в жизни других, то есть в любви (конечно, не в смысле «Эроса», а в смысле всеобъемлющей «агапи»). Вот оттого в нас и оказывается таким солнышком, дающим содержание и направление на всю последующую жизнь, это безраздельное единение в детстве и юности с нашими ближайшими воспитателями: у Вас с мамой, у меня с тетей Анной. Отсюда строится и направляется вся дальнейшая жизнь. И здесь решается почти целиком, будет ли поднимающийся человек в дальнейшей жизни более или менее замкнутым на себя самоутверждением, или у него будет открытое сердце и открытая мысль для людей и для вновь приходящего мира. Вот, простите, что пишу на бумажке, предназначавшейся для какой-то казенной ведомости. Повернув листок, увидел эту поперечную строку с заглавием: «Список работ по физиологии». Бумаги очень мало и приходится писать письма на том, что есть под руками! Не взыщите на этом! Хочу обратиться к Вам, как к углубленной любительнице русской литературы. Достаньте Достоевского и перечитайте «Двойника». Это загадочное произведение, оставляющее обыкновенно какое-то недоумение в читателе, знакомящемся с ним в первый раз. Я помню, как при первом чтении у меня получилась одна растревоженность, множество недоуменных вопросов, к которым не знаешь, как приступиться. Обыкновенно говорят, что это у Достоевского «что-то неудавшееся». Да и он сам склонен был впоследствии уничижать эту работу, а при перепечатке для «Собрания сочинений» еще более обкорнал ее и обеднил, выпустив две главы. В свое время я был удивлен заметкой великого автора по поводу Двойника, что «серьезнее этой идеи я никогда ничего в литературе не проводил» (Дневник писателя, 1877). Это побудило меня еще и еще перечитать странное юношеское произведение Достоевского в связи с теми отрывками, которые были впоследствии выпущены автором, перепечатаны же в издании «Просвещения» под ред. Л. П. Гроссмана. Постарайтесь достать это издание, вышедшее приблизительно в 1917 или 1918 году.