Лицо порока

Появилась Сапфира с графином и тремя стаканами. Поставила их прямо на плиты пола, затем сняла с корзинки салфетку, покрыла скамейку и переставила туда графин и емкости для питья. Присев на корточки, достала с корзинки яблоки, груши, сливы, абрикосы и персики. Управившись, поднялась, поклонилась, отошла в угол и опустилась на пол, подобрав под себя ноги.

— Давайте выпьем виноградного вина, оно бодрит, — предложил Прохор, указывая рукой на угощение.

Амвросий наполнил стаканы ярко-розовой жидкостью. В воздухе повеяло сладким хмельным ароматом.

— Ну что, будешь о чем-нибудь спрашивать? — обратился ко мне с улыбкой Прохор. — Вижу, хочется тебе да боишься!

— О чем же мне тебя спросить, почтенный старец? — промолвил я в раздумье. Мне действительно очень хотелось услышать от него хоть что-то интересное.

— А чего хочешь, того и спрашивай! — кивнул он и начал медленно цедить вино.

Сапфира не сводила со старика озабоченных глаз.

— Скажи, почтенный Прохор, какой самый большой грех? — подумав, спросил я.

Он допил вино, причмокнул удовлетворенно языком и, взглянув на меня своими выцветшими глазенками, сказал:

— Гордыня! От нее все беды на земле — войны и убийства, ненависть и презрение. Возгордившийся не чтит ни отца, ни мать, ни старшего, ни младшего. Считает, что ему все позволено, что другие ничто по сравнению с ним. Вот сам подумай, Иван, что такое расизм? Гордыня! Что такое тщеславие? Гордыня! Что такое жестокосердие? Гордыня! А откуда корни у бездушия, наглости, бессовестности и хамства? Гордыня, чтоб ты знал, и у нас почитается страшным пороком. За него, за порок этот страшный, шкуру живьем снимают!

Закончив тираду, Прохор подмигнул Амвросию и тот, поняв намек, снова наполнил стаканы. Девушка, увидев это, заволновалась.

— А что скажешь о самоубийстве? Церковь учит, что это самый тяжкий грех, — я взял свой стакан и прежде, чем осушить его, полюбовался искрящейся прозрачностью напитка.

— Да, прощения самоубийцам нет, — согласно кивнул Прохор, и, приняв стакан из рук демона, поднес к губам. На этот раз он уже не цедил вино, выпил двумя глотками. Облизав губы красным языком, неспешно продолжил: — Тот, кто самовольно уходит в мир иной, поступает просто ужасно. Его душа мечется по миру до того времени, когда он должен был умереть согласно записи в книге смерти. Но и потом, когда, наконец, наступает его час, самоубийцу ждет наказание, длящееся по земному времени от полутора тысяч до трех тысяч лет. А его потомки вплоть до тринадцатого колена вынуждены будут носить клеймо Божьего проклятия. Страшное клеймо! Оно дает право духам подземного царства как угодно мучить этих людей. Они часто и подолгу болеют, им ни в чем не везет, нет успехов в делах и личной жизни, они ожесточаются, часто становятся страшными злодеями. Даже во имя самой святой идеи, даже ради спасения ближнего нельзя идти на самоубийство! Вот представь такую картину. Злодеи поймали где-нибудь в безлюдном месте семью — мужа, жену и их детей. Обобрали их и ради забавы, ради потехи хотят предать лютой смерти детей на глазах родителей. Понятно, что отец и мать слезно просят пощадить малышей. Тогда злодеи, куражась, предлагают: давайте мы убьем вас, а детей отпустим. Что, скажи, делать родителям?

— Какие тут могут быть вопросы?! — вскричал я, взволнованный проникновенным рассказом Прохора. — Естественно, родителям просто необходимо жертвовать своими жизнями ради спасения детей!

— Нет! — так же горячо возразил старец. — Это значит, что они идут на самоубийство. И их ожидает жестокая участь!

— Но это же несправедливо! — запротестовал я.

— Кто ты есть, чтобы судить о справедливости? То, что ты называешь несправедливостью, — это только в твоем понимании несправедливость. Оберегай своих чад ревниво, даже ценой своей жизни спасай их! Но сознательно на смерть не иди! Видишь: тонет ребенок — беги, прыгай в воду, коли умеешь плавать. Может случиться, ты и сам утонешь, что ж, так тебе на роду написано. Но когда: вот моя жизнь вместо этой — нельзя! Сие есть самоубийство!

Окончив, Прохор внимательно посмотрел на меня, ухмыльнулся. И сам уже потянулся к графину. Нам с Амвросием налил по полному стакану, себе — только плеснул. Сапфира вскочила и хотела приблизиться, но старик цыкнул на нее, и она покорно опустилась на место.

— Умные вещи спрашиваешь, мил человек! — с одобрением промолвил Прохор. — Молодец, что не о себе. Жить со знанием будущего невозможно. Это те же муки ада.

— Можно еще вопрос? — попросил я.

— Давай, сколько хочешь, спрашивай! — милостиво разрешил старец. — Только помни, не проси рассказать о том, что не надо знать смертному человеку. Даже когда придет твое время, и ты ляжешь в гроб, все равно все тебе не откроется. Тайна мироздания велика и умом человеческим ее не охватить, не постичь.

— Вопрос, может, и глупый, но уж не обессудь. Наступит ли когда-нибудь всеобщее счастье?

Прохор низко склонил голову, задумался.