Лицом к лицу

- Что за вид? - строго спросил майор и окинул нас осуждающим взглядом. Обросшие, растрепанные! Как же мне сказать врачу, что вы - морские разведчики? Не поверит... Хотите быстрей выписаться - следите за собой! Не раскисайте. Чтобы не сердить врача, - он посмотрел на часы и, хотя положенные пять минут еще не истекли, решительно сказал: - Давайте на этом кончим. А вечером обязательно приходите ко мне. Идет?

Мы с радостью согласились и поспешили к выходу. Вечером, тщательно побрившись и освежившись одеколоном, застегнув халаты на все пуговицы, мы явились к майору, а покинули его палату лишь в час отбоя. Потом уже каждый день наведывались к нему. Майор знал, что в строй вступит не скоро, и уж во всяком случае в разведке по тылам врага ему не доведется бывать. Может, поэтому он и говорил с нами о том, что считал крайне важным.

- Почему я не наказал Белова и других паникеров? - повторил он вопрос, заданный ему однажды Степаном. - В самом деле - почему? - Он так искренне удивился этому, что я решил поругать Степана за то, что тот вспомнил этот неприятный случай из жизни отряда. - Ну, слушайте...

Майор поправил подушку и чуть прикрыл глаза, будто силясь что-то вспомнить.

- В ваши годы я уже немало повоевал и все-таки однажды чуть не праздновал труса... Вот тогда-то я и узнал истинную цену самообладания в бою. Для разведчика это особенно важно.

Меня с взводом курсантов выслали в разведку - Юденич тогда наступал на Питер. После ночного поиска расположились мы на отдых в небольшой рощице. Отпустили подпруги, дали коням корму, сами начали подкрепляться. И тут прискакал высланный на опушку рощи дозорный с паническим криком: "Беляки! Целый эскадрон вытянулся из села. Нас окружают!.." Курсанты бросились к коням, уже кое-кто, забыв подтянуть подпруги, болтается с седлом под брюхом лошади. И смех и горе! Сам чуть было не сорвался с места... И вот это "чуть" до сих пор простить себе не могу. Выскочили бы мы врассыпную из рощи и - как зайцы на борзых! Но я взял себя в руки и приказал всем спешиться.

Надо вам сказать, что село было от нас в пяти километрах, а противник вряд ли мог знать о нашем присутствии именно в этой рощице - таких рощиц кругом много, и окружить нас было не так-то просто. Но у страха глаза велики. Когда теряешь самообладание, то уже мысли скачут вкривь и вкось. "Ты что панику разводишь?" - закричал я на дозорного. "Своими глазами видел!" - убеждает он меня.

К опушке рощи мы подошли в полной боевой готовности и тут же установили, что из села вышел не эскадрон, а только взвод и о нашем местоположении он ничего не знал. Мы внезапно атаковали его, разбили наголову и даже пленных захватили...

...Так вот - о Белове! - продолжал майор. - Всю дорогу, пока шел к вам от пирса, я думал, как мне поступить с Беловым? И вспомнил тогда этот, уже давний случай с дозорным. Фамилию его забыл. Дразнили его потом Паникадилом. И был он Паникадилом до тех пор, пока не заслужил орден за храбрость. Уж он старался! А в первом бою, как видите, оплошал. Это бывает...

- Точно, товарищ майор! - не выдержал я. - По себе знаю!

Майор Добротин около месяца пробыл с нами в госпитале, потом его отправили на окончательное излечение в тыл. В последний вечер майор показал нам два письма, которые он хранил в одном конверте. Первое письмо, от жены старшего лейтенанта Лебедева, пришло из Баку. Лебедева благодарила майора и всех разведчиков за заботу и внимание к ней.

"Вы просите меня быть стойкой, - писала она. - Об этом и Жора просил меня в своем последнем письме. Вот его слова: "Идет второй месяц войны. Я верю в жизнь и в нашу победу. Ты - жена советского разведчика. У тебя должно быть спокойное и храброе сердце. И чтобы наш малышка никогда не видел слез в твоих глазах... Помнишь, когда мы только познакомились, твоим героем был Овод. Ты восхищалась его стойкостью и верностью. И ты часто повторяла строчки, которыми он закончил свое последнее письмо любимой женщине: "Я счастливый мотылек, буду жить я иль умру..." Майор оборвал чтение.

Я не решался поднять головы, чтобы не заметили моего волнения. Я помнил роман "Овод" и эти строки. И еще я не забыл, что говорил мне Лебедев после гибели Саши Сенчука...

- Такой он был, наш старший лейтенант Георгий Лебедев! - сказал майор. - А вот другое письмо, не отправленное. Его писал немецкий обер-лейтенант, тот, что был убит в доте финнов на Пикшуеве. Тоже адресовано любимой. И здесь есть стишок, видимо, сам обер сочинил. Переводится он так: "Нас занесло в холодные края по воле фюрера. Молись за меня! Мне уже теперь снятся страшные сны... Полярная ночь и вьюга.

Я еще живу, а меня считают убитым. И я никому не могу сказать, что меня, живого, похоронили. Только дикий олень приходит на мою могилу и трубит свою тоскливую песню..."

- Скажите, какой чувствительный немчик! - удивился Степан. - Только этот обер, между прочим, был отчаянным! Строчил, гад, из пулемета, пока мы к самой амбразуре не подползли. Олень трубит?.. - Степан усмехнулся. - Может, товарищ майор, это моя противотанковая протрубила ему последнюю песню?