Лицом к лицу

Девушка споткнулась о коврик на пороге и едва не упала.

Алексей увидел, как она выкинула перед собой обе руки с растопыренными пальцами, словно собиралась лететь, и добродушно рассмеялся.

Девушка засмеялась тоже весело и без обиды.

Обоим стало легче.

— Где же вам поместиться? — рассуждал Алексей, пронося корзину среди мебельного хаоса нежилых комнат. — Сюда, что ли? — Он распахнул дверь в большую гостиную с фонарем на улицу.

Девушка с порога осмотрела запущенную комнату, метелку на рояле, люстру, мохнатую от пыли, сложенные штабелем бронзовые бра на наклонившемся одноногом столе, морозные узоры на стеклах фонаря и спросила:

— А в маленькую нельзя, в ту… угловую? Я там жила как-то…

— Можно и в угловую, — сказал Алексей и отправился с корзинкой дальше.

В угловой стояла широчайшая оттоманка, письменный стол и большой шкаф, набитый книгами, брошюрами и какими-то свертками, совсем не библиотечного порядка.

— Самое что надо, — решил за девушку Алексей, поставил корзинку на столик и удалился.

Девушка с час сидела тихо, как мышь, почуявшая у норы кота, потом вышла, заглянула в ванную, зазвенела умывальником, а вечером робко вступила в комнату, где Настасья готовила чай, положила на стол круглый, негородской каравай, кусок сала в тряпочке, какие-то сверточки и сказала:

— Вот я вас деревенскими гостинцами угощу.

Алексей освободил девушке место у стола.

Глава XVIII МЕЖДУ «БЕЛЫМ КРЕСТОМ» И «ПРОДАМЕТОМ»

Человек, ставивший визу на документах, был отгорожен от очереди стеною в три кирпича. В узком окошечке, у желтой ставенки, метались его худые непроворные руки. Чем ближе к окошечку, тем теснее очередь. В спину Сверчкову громко дышит, должно быть, больной грудной жабой, временами совсем задыхающийся человек. Хорошо, что он ниже ростом. Иначе струя шла бы прямо в затылок. Сверчков вытянулся еще больше. Впереди студент в куртке с петлицами какого-то института, какого — не узнать, буквы отличительного императорского имени выломаны.

Студент все время вертит головой. У него под тужуркой рубашка с расстегнутым воротом. Рубашка коричневая, но все равно видно — несвежая. Дальше прямой, как палка, человек. Он в штатском, но ребенок догадается, что это военный, офицер.

Сверчков тоже не в форме. Студенческий костюм еще с четырнадцатого года. Он доблестно пролежал в корзине все военные годы, и от тужурки на версту разит нафталином.

В грязном зале становится теснее. В дверях — шум недовольной толпы. Люди идут группами со всего Александровского парка, что полукольцом безлистых деревьев обнял красные кронверки безнадежно уснувшего арсенала. Люди идут со всего города к этому нелепому зданию, напоминающему большую конюшню, на которую взгромоздили жилой дом, увенчав все это уездной, слепой каланчой. Люди идут сюда со всех улиц, линий и проспектов, потому что здесь не только принимают на учет безработных, но и выдают визу на выезд, без которой не достать железнодорожный билет.

Это были широкие ворота, сквозь которые нетерпеливым потоком выливались из Петрограда сотни тысяч людей, для кого город перестал быть кормильцем и обернулся только булыжными мостовыми, переулками, чахлыми скверами, закопченными, боязливыми церквушками, опустевшими ларьками и, самое главное, запирающимися на неопределенный срок мастерскими, заводами, медленно умирающими, вдруг ставшими ненужными конторами, министерствами и департаментами.

За этими воротами на три стороны света лежала большая страна, вся взволнованная стихийной демобилизацией и все же сытая по сравнению с этим городом, получавшим каждый клок сена, каждую горсть муки из какой-нибудь далекой губернии.

Ехали в деревню к родителям, которым еще недавно высылали от городских щедрот красненькие и синенькие. Ехали к свекрам и тещам, внезапно просиявшим в ореоле «своего огорода», «своей землицы», «своего сада» на Кубани, в Тверской, на Урале, под Воронежем.

Петербург оставляли коренным петербуржцам, рабочим, у которых отец и дед, а то и прадед работали на Ижорском, у Лесснера, у Путилова, у Нобеля, в Санкт-Петербургских механических. Этим некуда было ехать, и эти были крепче. Они брали завоеванный ими город на свои плечи, со всей его судьбой, со всей притаившейся в нем контрреволюцией.

Отходя от окошечка, Сверчков пробивался сквозь движущуюся толпу, жадно заглядывавшую ему в бумаги.

Офицер в штатском шел следом.

У ограды сада Сверчков догнал студента.

— Зарегистрировались, коллега? — спросил студент, сильно картавя.

— Да, — скупо уронил Сверчков.

— А я уже завтра работаю, — доверительно сообщил студент. — Я, собственно, для проформы…

— Где же вы будете работать? — желая быть вежливым, спросил Сверчков.

— В Отделе труда.

— Что это за Отдел труда? Никогда не слышал.

— А вот Биржа — это тоже Отдел труда, — показал рукой на уродливое здание студент.

— Значит, у большевиков?

— Знаете, коллега, — повернулся к нему студент на ходу и даже взял за рукав, — надо идти с ними работать. Саботаж интеллигенции — это преступление, это против народа. Русская интеллигенция всегда шла с народом.