Лицом к победе

О мертвых мы поговорим потом.
Смерть на войне обычна и сурова.
И все-таки мы воздух ловим ртом
При гибели товарищей. Ни слова

Не говорим. Не поднимая глаз,

В сырой земле выкапываем яму.
Мир груб и прост.
Сердца сгорели. В нас
Остался только пепел, да упрямо
Обветренные скулы сведены.

Трехсотпятидесятый день войны.

Еще рассвет по листьям не дрожал,

И для острастки били пулеметы…
Вот это место. Здесь он умирал —
Товарищ мой из пулеметной роты.

Тут бесполезно было звать врачей.

Не дотянул бы он и до рассвета.
Он не нуждался в помощи ничьей.
Он умирал. И, понимая это,

Смотрел на нас, и молча ждал

конца,
И как-то улыбался неумело.
Загар сначала отошел с лица,
Потом оно, темнея, каменело.

Ну, стой и жди. Застынь.

Оцепеней.
Запри все чувства сразу
на защелку,
Вот тут и появился соловей,
Несмело и томительно защелкал.

Потом сильней, входя в горячий

пыл,
Как будто настежь вырвавшись
из плена,
Как будто сразу обо всем забыл,
Высвистывая тонкие колена.

Мир раскрывался. Набухал росой.

Как будто бы еще едва означась,
Здесь рядом с нами возникал
другой
В каком-то новом сочетанье
качеств.

Как время, по траншеям тек песок.

К воде тянулись корни у обрыва,
И ландыш, приподнявшись на носок,
Заглядывал в воронку от разрыва.

Еще минута. Задымит сирень

Клубами фиолетового дыма.
Она пришла обескуражить день,
Она везде. Она непроходима.

Еще мгновенье. Перекосит рот

От сердца раздирающего крика,—
Но успокойся, посмотри: цветет,
Цветет на минном поле земляника.

Лесная яблонь осыпает цвет.

Пропитан воздух ландышем
и мятой…
А соловей свистит. Ему в ответ
Еще — второй, еще — четвертый,
пятый.

Звенят стрижи. Малиновки поют.

И где-то возле, где-то рядом,
рядом,
 Раскидан настороженный уют
Тяжелым громыхающим снарядом.

А мир гремит на сотни верст

окрест,
Как будто смерти не бывало места,
Шумит неумолкающий оркестр,
И нет преград для этого оркестра.

Весь этот лес листом и корнем

каждым,
Ни капли не сочувствуя беде,
С невероятной, яростною жаждой
Тянулся к солнцу,
к жизни и к воде.

Да, это жизнь. Ее живые звенья.

Ее крутой, бурлящий водоем.
Мы, кажется, забыли на мгновенье
О друге умирающем своем.

Горячий луч последнего рассвета

Едва коснулся острого лица.
Он умирал. И, понимая это,
Смотрел на нас и молча ждал
конца.

Нелепа смерть. Она глупа. Тем боле

Когда он, руки разбросав свои.
Сказал: «Ребята, напишите Поле:
У нас сегодня пели соловьи».

И сразу канул в омут тишины

Трехсотпятидесятый день войны.

Он не дожил, не долюбил,

не допил,
Не доучился, книг не дочитал.
Я был с ним рядом. Я в одном
окопе,
Как он о Поле, о тебе мечтал.

И может быть, в песке,

в размытой глине,
Захлебываясь в собственной крови.
Скажу: «Ребята, дайте знать
Ирине:
У нас сегодня пели соловьи».

И полетит письмо из этих мест

Туда, в Москву, на Зубовский
проезд.

Пусть даже так. Потом просохнут

слезы,
И не со мной, так с кем-нибудь
вдвоем
У той поджигородовской березы
Ты всмотришься в зеленый водоем.

Пусть даже так. Потом родятся

дети
Для подвигов, для песен,
для любви.
Пусть их разбудят рано
на рассвете
Томительные наши соловьи.

Пусть им навстречу солнце зноем

брызнет
И облака потянутся гуртом.
Я славлю смерть во имя нашей
жизни,
О мертвых мы поговорим потом.