Любава

— А тож! Я ж, знаешь, — наклонившись поближе к мужчине, зашептал дед, — на Маньке-то тока вот поэтому-то и женилси! Ради смеху, значить. А она возьми, да справной такой девкой окажись! — уже в полный голос принялся рассказывать Петрович. — Она, Илюша, по молодости-то знашь, чего вытворяла! Ой, — хлопнул себя ладонью по щеке дед и закачал головой. — Пришлось влюбиться, — вздохнул он.

— Ну я и гляжу — любишь ты бабку сильно! Из-под крыла выпустить нельзя — вмиг себя тут гаремом окружил! — поддразнил его священник.

— Ой, да ладно! Чего она не знает, то ей и не повредит. А ты вот послухай, — Петрович поманил его к себе пальцем, и жарко зашептал на ухо, периодически переходя на голос, но тут же, опомнившись, опять начиная шептать. — Здеся медсестрички-то девочки совсем, внучки, а такие хулиганки смешливые! Дразнят меня, старого, а мне аж неудобно… То они мне раздеваться велят ниже пояса, да на кровать укладываться, мол, щас мы тебе, Петрович, приятно делать будем, а сами со шприцом стоят, то еще чего удумают, озорницы мелкие, — довольный как слон, рассказывал дед.

— Ммм… Вот хулиганки! — сделав серьезное выражение лица, покачал головой Илия. — Придется сделать им внушение, чтобы не издевались над тобой. А то одно расстройство!

— Да ты чего! Ты чего! Не вздумай! Не трожь мне девчушек, пускай дразнют! Пускай! — заволновался старик. — Ты чего энто удумал-то, ась? Ниче я тебе боле рассказывать не стану, — обиделся Петрович. — Я ему, как мужику, а он — внушение!

— Да пошутил я, пошутил! — рассмеялся Илия. — Я так рад, что ты выздоравливаешь! Слушаю тебя, и вижу — совсем уже мой Петрович поправился!

— Точно пошутил? — с подозрением посмотрел на него Петрович.

— Да точно, точно, — кивнул Илия. — Развлекайся, пока есть возможность! Ты тут как в санатории, все тридцать три удовольствия. Наберешься эмоций, будет что в деревне рассказать, — снова не удержался от поддразнивания мужчина.

— Ой, ладно тебе. Я ж тебе еще не рассказал. Слухай! Ты только того… Ты бабке-то моей гляди не говори ничего, я ж ее одну всю жизню люблю! Вот как женилси, полюбил, и так до сей поры ей ни разу не изменил, во! А потому как люблю ее. Всю жизню люблю. А это все так… Сам понимаешь! — тревожно взглянул на него Петрович, которого явно распирало похвастаться.

— Не скажу, не переживай, — улыбаясь, снова заверил его священник.

— Слухай тогда, — перешел на заговорщицкий шепот Петрович. — Есть здеся одна санитарочка, молоденькая совсем, лет пятьдесят ей. Дак вот как уж она мене глазки-то строит! Ходит вот тута гоголем, а сама на меня глазками все и так, и эдак! — дед, размахивая руками, втягивая щеки и вылупив глаза, демонстрировал Илии, как ходит и смотрит на него санитарочка, не упустив и размер ее прелестей. Но тут, по мнению Илии, он слегка преувеличил — раз так в двадцать-тридцать.

— Ай-яй-яй, — покачал головой Илия. — Конечно, удержаться никак…

— Ну вот я и говорю… А она-то все улыбается, хихикает, а сама все Дмитрий Петрович да Дмитрий Петрович! Даже пирог мне притащила, представляешь?

— И как пирог? Понравился? — спросил Илия.

— Да ну… Бабка моя лучшей в тыщу раз делает! Тесто, чтоль, у ней плохое… Не знаю я. У бабки лучше, в общем.

— Ой, Петрович! Смотрю, ты по баб Мане своей соскучился сильно. Хочешь, спрошу у Алексея Геннадьевича, может, он тебя пораньше выпишет? — с сочувствием глядя на деда, спросил у него Илия.

— А можешь чтоль? Спроси! Я лучше дома полежу! — обрадовался Петрович. — В баньку-то знашь, как хочется! А то тута и не помоешься как следоват. Уж скоро чесаться, словно пес шелудивый, стану.

— Ну, банька тебе точно в ближайшие полгода не светит, а про выписку спрошу. Тогда пойду я, с доктором переговорю, да еще дела у меня тут кое-какие, а к тебе попозже еще загляну, хорошо?

Глава 18.2

Петровича выписали на следующий день. А в субботу Любаву перевели в палату интенсивной терапии, и Илию пустили к ней.

Девочка спала. Он остановился возле ее кровати, невольно сравнивая ее с той, погибшей Любавой. Сейчас, при ярком дневном освещении, в спокойном состоянии, общего у девочек был, пожалуй, только возраст и светлые волосы. Зоськиной девочке на вид тоже, как и Любаве, было пять, от силы шесть лет, но она была поменьше погибшей Любавы, волосы светлые, но у той Любавы они были прямыми, а у нее курчавыми настолько, что даже сейчас, немытые, нечесанные, они свивались в плотные локоны, кольцами прилипая к лицу. У той Любавы было остренькое личико сердечком и курносый нос, тогда как у Зоськиной девочки личико было правильной формы с тонкими, аристократичными чертами, прямой, аккуратный носик, и — Илия помнил — очаровательные ямочки на щеках. Он не мог понять, каким образом Зоська смогла воспроизвести на свет это чудо. Видимо, девочка, к счастью, была похожа на отца.