Любава

А меж тем той пасхальной порою
слух прошел из барака в барак,
как один бригадир Бетонстроя
по женитьбе попался впросак.
Вот приехала к парню на стройку
та зазноба, что в сердце живет,
а у парня гармошка да койка —
все имение, весь обиход.
Нет ни чашки, ни ложки, ни плошки,
по-хозяйски сказать, ни шиша!
Да и девка — не клад по одежке,
но сама по себе хороша…

Слух — не диво. Но словно бы ради
дел каких да картежной игры
как поперли к нам (в гости к бригаде!)
со всего околотка шабры.
Бьем тузами носы вместо кона,
байки баем до самого сна.
По причине сухого закона,
как монахи, поем без вина.
Словно парни, по таинству чести,
вспомнив милок, столь дивных вдали,
при чужой ненаглядной невесте
посиделки себе завели.
Пусть сама никому не знакома,
и Любаве никто не знаком,
но сияет она, как икона,
с деревянным в сей миг языком.
Только искоса глянет на лица,
не дыша запечатанным ртом,
слово лишнее молвить боится,
песню спеть, посидеть за столом.
То зардеется, то побледнеет,
в клеть пойдет — повернется назад,
чтоб тайком не смеялись над нею
за чудной боровлянский наряд.
Ну а гости кряхтят от старанья,
кабы девку с незримым венцом
не смутить, не спугнуть, не поранить
жадным взглядом да острым словцом.
Как посмеешь тут гостю любому
указать от ворот поворот!
По полям, по Любовям, по дому
истомился мой кровный народ.
Кто здесь главный, не ведаю сам я:
парни тут — словно рыба в воде,
заплывают и дядьки с усами,
а без дедов нет жизни нигде.
Вот заходит такой бородатый
старичище, в саженную высь:
— Кто надумал жениться, робяты?
Покажись!..
Я смеюсь: мол, юродствует старый…
А старик до суровости строг:
— На-ко, внук, — говорит, — вместо дара
на хозяюшкин стол… образок!..
И торжественный не понарошку,
непонятный, как бог Саваоф,
подает деревянную ложку,
золоченую, райских цветов.
Ох, и ложка… Мастацкой обточки!
Будто в масле на вид и на вкус…
И на донце — в тройном ободочке,
как сердечко, карминовый туз.
А зачем она мне, грамотею,
кто от личного скарба отвык!
Но души моей не разумея,
хвалит дар свой настырный старик…
По законам бурлацкого рода,
будто сытости вечный залог,
эту снасть при закладке завода
старый с Волги в котомке берег.
Быть ей, стало быть, чьей-то обновой,
раз владетелю ейному тут
в постройковой рабочей столовой
ложку прямо во щах подают.
— А покамест и чурка сгодится,
старый быт хошь и гоним во гроб,
а твоей, — говорит, — молодице
новый быт не припас Церабкоп…
А взаправду, у нашего быта
столько было помех и прорех…
И в обед в заведеньях Нарпита
ложек нам не хватало на всех.
Но рукою не тронув покуда
ложку — бывший бурлацкий кумир,
злюсь: — На черта мне эта посуда?
Не босяк же я, а бригадир!..
Аж старик заморгал, как спросонок,
будто впрямь удивляясь тому.
— Ишь ты, значит, какая персона!
Ну и ладно. А спесь ни к чему…
Это баре, мол, были спесивы,
ели-пили на наши рубли,
управляли казною России,
нам на ложки сберечь не могли…
А теперича съехались к папам,
чтоб задать нам по-римски «капут».
Ну и мы, мужики, не культяпы,
пусть они там без нас проживут…
Сам запыхался со смеху старый,
гости с хохотом сбились в проход,
и Любава платочек достала,
прикрывая разинутый рот.
Кто-то сбоку мне шепчет с укором:
— Что ты, милай… Примай, не гордись.
То ж старшой наш… тот самый, который…
Землекоп… Мировой рекордист…
…Ни во что моей власти не ставя,
с той вечерки сбесились шабры,
как по сговору, прямо Любаве
всякий хлам волокут как дары.
То портняжьи, то прочие снасти,
чугунок, сковородку, поднос.
Даже кошечку дымчатой масти
незнакомый татарин принес.
Ожила, оснастилась каморка
для покоя, еды и питья…
Столик, тумбочка, синяя шторка —
все хозяйкино, только не я.