Любимая и потерянная

Фотограф Милтон Роджерс, крупный жизнерадостный мужчина с румяными, как яблоки, щеками, снимал квартиру на углу Хоуп и Дорчестер-стрит, в сотне ярдов от монастыря, благовест которого будил его ежедневно в пять часов утра. Он был женат на художнице, темноглазой, ширококостной молодой женщине, любил носить просторные твидовые куртки, спортивные брюки и рубашки с мягким отложным воротничком. У него были замашки богатого человека, но ему никак не удавалось отложить хоть немного денег. К сорока двум годам он обзавелся лучшей в Монреале коллекцией джазовых пластинок и высокой гражданской сознательностью, которой очень гордился и которая ему, однако, не препятствовала жить в полное свое удовольствие. Посещая самые дорогие рестораны, он самокритично восклицал: «Ну не свинство ли! Но такова уж система, я продукт системы». Всех приезжавших в город известных негритянских музыкантов Милтон Роджерс встречал с радушием хозяина.

Макэлпин, наведавшийся к Милтону после разговора с Пегги очень поздно вечером, застал его в обществе двух приятелей и политических единомышленников, с которыми он распивал ирландское виски. Приятели Милтона были похожи друг на друга как две капли воды — оба журналисты, оба в коричневых двубортных костюмах и оба в отличном настроении. Макэлпину пришлось выпить с ними, прежде чем ему удалось увести Милтона из дому. Поймав такси, они вдвоем отправились на Сент-Антуан. Знавший Роджерса метрдотель усадил их за столик возле самой площадки для танцев. Макэлпин огляделся. Пегги в кафе не пришла. Выло около половины второго, оркестр не так давно начал выступление. Глядя на джазистов, Макэлпин пытался открыть в них обаяние, магическую теплоту, привлекавшую Пегги. Но у него ничего не получилось. С болью в сердце представил он себе, как Пегги улыбается их грубым шуткам.

— Вы знаете Пегги Сандерсон? — спросил он.

— Ну еще бы, — отозвался Роджерс, не отрывая взгляда от мулатки певицы. — Она часто сюда захаживает.

— Какого вы о ней мнения?

— Я не люблю ее, — ответил тот. — Меня раздражает ее позиция. Говорить с ней я больше не в силах. По-моему, она просто невежественна. Положение американских негров следует рассматривать в сугубо научном плане. Это вопрос чисто экономический, вопрос трудоустройства. Негры могут получить у нас далеко не всякую работу. Их обделили в выборе профессии, и они оказались в своего рода экономическом гетто, а отсюда — негритянские кварталы — это всегда кварталы бедноты. Но если бы они могли работать где им вздумается, кому оно тогда сдалось, это лобызание язв прокаженного? Оно все ставит с ног на голову. И по существу своему даже вредно. Что толку неграм, когда является такая Пегги и говорит: «Все, что я могу вам дать, — ваше». Особенно если иметь в виду, что дать-то она может им одну-единственную вещь. Сам я остыл к малютке Пегги, — добавил Роджерс с благородным беспристрастием. — А то, ей-богу, тоже мог бы… Да к тому же она бегает за неграми, и сколько их у нее?.. Я бы не рискнул переспать с ней.

— В самом деле? — сказал Макэлпин. — И вы не допускаете мысли, что она… м-м… просто друг их, вот как вы.

— Мне от них не нужно того, что нужно ей, — грубо ответил Роджерс. — И к тому же они рады, когда я у них тут бываю. А ее посещения их совсем не радуют.

— Мне кажется, вы ошибаетесь.

— Я ошибаюсь? — удивленно переспросил Роджерс. — Ладно. По-моему, они кончили свое выступление. Давайте-ка пригласим к нашему столику руководителя джаза. Элтон Уэгстафф понравится вам. Он хороший мужик. Спросите у него, что он об этом думает. Сейчас у него крошечный джаз. А вообще, он человек бывалый. Играл с Эдди Кондоном, с Эллингтоном, возможно, знавал и Бикса.

Подозвав официанта, Роджерс попросил его передать их приглашение руководителю джаза. Через несколько минут Уэгстафф подошел и сел за их столик.

Это был спокойный, сдержанный человек с темной кожей, давно привыкший не удивляться ничему, что происходит в ночных клубах. В пору расцвета джаза Уэгстафф работал в Мемфисе, Сан-Луи и Чикаго. Сейчас он кочевал с места на место, зарабатывал на жизнь, выступая в маленьких ночных клубах негритянских районов, и мечтал о новом возрождении джаза. В его манерах за внешней учтивостью проскальзывало безразличие, но нетрудно было заметить, что к Роджерсу он относился по-дружески, как к своему.

Усаживаясь за столик, он пошутил насчет того, как процветает его оркестр, и все трое согласились, что в наше время, играя в джазе, не разбогатеешь. Макэлпин напряженно ждал, когда Роджерс заговорит о Пегги Сандерсон, но тот вдруг сказал:

— Знаете, Элтон, мой приятель чуть не съел глазами вашу канареечку.

— Я? — ошеломленно воскликнул Макэлпин. — Впрочем, в самом деле, в свете прожектора она мне показалась совершенно золотой. Эти золотистые плечи…

— Красивая девочка, — согласился дирижер. Он встал и сделал знак певице, направлявшейся к бару.