Любимая мартышка дома Тан

Я сполз, прижимаясь к взмыленному, мокрому, судорожно вдымающемуся боку Варза. Ян, обмотанная развязавшимися грязными тряпками, молча смотрела на меня сверху, потом протянула руки. Великий Бог, сейчас я рухну под ее весом…

— Ты… один… спас меня от всех них? — с недоумением спросила она. — Как это может быть?

— Да нет же, — выдавил из себя я с мрачным смехом. — Мы на самом деле давно умерли. Посмотри, вот там, в конце поляны — Персиковый источник.

Она обвела взглядом тяжелую листву деревьев, сочащийся сквозь них золотой свет, внимательно посмотрела на стекавший с глинистого холма ручеек, прошептав: «Персиковый источник? Так мы, значит, в раю», — потом ее взгляд снова обратился на меня и… она улыбнулась, засияла глазами, покачала головой, придвигая ко мне безнадежно испачканное, раскрасневшееся, в грязных потеках лицо. Мое сердце чуть не разорвалось: я бережно стащил ее и остатки волочившихся за ней тряпок по боку коня, уже не боясь боли.

— Прости меня, — пробормотал я. — Я тебя подвел. Я не знаю, что делать. Посмотри, вот там, справа сзади, и не пугайся…

— Ну и что? — после краткой инспекции сказала она, все еще тяжело дыша. — Чего пугаться? Ну, там какая-то рваная дырка…

Я пошевелил плечом еще, еще раз. Было, конечно, больно, потому что стрела бьет с размаху совсем не слабо, даже если не протыкает тебя насквозь. Но прежде всего мне было стыдно. Надо было быть полным идиотом, чтобы забыть о балхской кольчуге, которую я стащил с покойника в горящем ведомстве господина Чжоу. Наконец-то она спасла жизнь очередному хозяину.

Чтобы не заплакать, я потерся лицом о горячую потную шею Варза. Конь укоризненно вздохнул.

Мы пешком поднялись вверх по кустистым террасам, стараясь не удаляться от «Персикового источника», прислушиваясь к каждому звуку.

Но звуков не было. И только тогда я позволил себе поверить невероятному: у меня все получилось. Плохие вы наездники, господа гвардейцы.

— Мне нравятся вот эти кусты, — как сквозь туман донесся до меня голос Ян. — Я пойду туда одна. Без единой служанки…

У меня все получилось — и вот я сидел на поляне, рядом пасся совершенно загнанный конь, на мне были выдающие меня издалека одежды особого отряда императорской гвардии, в которых мне нельзя было нигде показаться. У меня почти не было денег, никакой еды.

Я не отчаивался бы, если бы оказался в пустыне — потому что пустыня твой друг, если ты умеешь говорить с ней на ее языке. Но я сидел в середине леса в чужой стране, не имея понятия о том, что находится на юге, западе, севере и востоке от меня. Вдобавок со мной была женщина, которую забавляла идея о том, чтобы присесть в кустиках, не прибегая к помощи служанок.

Кусты и деревья покачнулись от набежавшего ветра. Я перебросил на колени чуть изогнутый меч, полтора суток бесполезно бивший меня по ноге.

Даже бедняга Сангак, наверное, не знал моего секрета: я никогда в жизни понятия не имел, как обращаются с этим тяжелым длинным куском железа, если не считать обязательных уроков в детстве. И дело даже не в том, что с моим ростом у меня не было шансов против похожих на громадные бочки воинов империи или Великой Степи,- «невидимки», в конце концов, все как на подбор невысоки ростом, а ведь им нет равных в бою.

Меч — это такой топор для мяса, только другой формы. Он сделан для того, чтобы разрубать пластины китайского доспеха и кольца — согдийского. Он с мокрым звуком вгрызается в человеческую кожу — бледную или смуглую, не разбираясь. А дальше рассекает жилы и кости, и ты видишь их потом высовывающимися из-под кожи — белые обломки с розовыми прожилками и сгустками крови. Если человек еще жив, то он сидит среди кровавой грязи на земле и смотрит на эти обломки, боясь пошевелиться. Если ему повезет, кости можно вылечить — они будут срастаться месяц-другой. А удар меча занял время, за которое не успеешь даже моргнуть глазом.

Я вылечил множество ран от меча, но никогда не опускал меч на другого человека. Это, наверное, позор для потомка древнейшего рода самаркандских воинов — рода моей матери, и для сына моего отца, на чьем туте красуется ястреб.

Но всю свою жизнь я более всего стыдился глупости, а не физической слабости. Потому что мечом или стрелами ты можешь уложить в пыль максимум десять человек, которые не успеют даже сообразить, что с ними случилось. А ум может уничтожать целые армии. Глупость же — потерять их.

В битвах я не боялся за себя, потому что готовил эти битвы неделями и месяцами тяжелого труда. В мелких стычках или сражении при Забе, когда я доставал из ножен свой меч, я знал, что на металлический свистящий лязг его оборачивались десятки, а при Великом Забе — многие сотни моих воинов. Я сквозь зубы говорил: «Атаковать», — и почему-то все до единого слышали меня и двигали коней вперед. Я знал, что должен оказаться впереди них, и подлетал к врагу с отведенным в сторону, если не опущенным вниз, мечом, глядя этому врагу прямо в глаза. Но мои воины уже обгоняли меня, обходя справа и слева, бережно оттесняя меня от схватки и сминая врага, как кустарник.