Любимая мартышка дома Тан

И, в конце концов, с кем я только не проводил ночи среди бескрайней пустоты Великой Степи, с ее четкими линиями и чистыми красками — синевой гор, бледной зеленью и голубизной закатного неба! Степь переживет нас всех, наших друзей и врагов. И будет показывать свою красоту все новым странникам.

Собственно, господин Ду вел меня по не столь уж безлюдным местам. То там, то тут всадники возникали по вечерам маленькими кляксами туши на багряном горизонте и так же быстро исчезали с него. И ровно на седьмое утро мы увидели с очередного каменистого гребня неподвижно стоящие тоненькие столбики дыма в долине, а вокруг них — очень странный пейзаж.

На равнине — серые прямые линии города среди чахлой сероватой зелени.

А дальше, на склоне длинной гряды, сотни похожих на пчелиные соты крошечных отсюда пещер.

Шачжоу, подумал я. Это напоминает громадный Шачжоу на западной границе империи, на развилке Пути, с его множеством гостиниц и с врывшимися в точно такой же склон мириадами пещерных храмов Учителя Фо, с их летящими по каменным сводам улыбающимися феями и бодисатвами, с оранжевым муравейником сотен монахов, с хранящейся там громадой свитков, содержащих мудрость с четырех сторон света.

Впрочем, никаких оранжевых одежд при въезде в этот город мы не увидели. Одежды на людях были грязно-серые и невеселые. Что делать — окраина империи.

Мы уже приблизились к центру города, но длинные буроватые глухие стены городских кварталов повсеместно перемежались целыми выводками серых куполов, из верхушек которых в пронзительное небо поднимались струйки сизого дыма. Юрты. Войлок — камень и дерево Степи.

Город был странно пуст для такого солнечного утра, только несколько верблюдов вяло передвигали как бы бескостные, песочного цвета ноги в дальнем конце улицы и уносили вдаль опавшие горбы в клочьях грязной шерсти.

Но стоило нам повернуть за очередной угол, как картина изменилась.

Тут мы увидели несколько лавчонок, толпу людей, ощутили запах хлеба и баранины. И еще эта улица постепенно заполнялась ровным приближавшимся гулом от десятков копыт, всхрапывания и вздохов коней, позвякивания сбруи. Земля начала еле заметно покачиваться.

Никто из прохожих не обращал на кавалькаду особого внимания: видимо, отряд всадников на улице здесь не был событием. Да и сами прохожие были чем-то смутно похожи на проезжавших — в основном, молодые мужчины. В конце концов, я был в пограничном округе, где большая часть мужского населения была военными, в свободное время обрабатывавшими свой надел земли или доверявшими это занятие родным.

Если бы эти всадники оказались вдруг на чистых, запруженных многоцветной толпой улицах Чанъани, то посмотреть на них остановились бы многие: эти равнодушные лица цвета земли, не знающие румян и сурьмы, но знакомые с беспощадным ветром степи… эта расслабленная качающаяся посадка, говорящая о том, что в седле такие всадники могут спать целую ночь, как и отправлять с седла всяческие естественные потребности… и, наконец, вооружение.

Тут не было одинаковых небольших луков в тряпичных чехлах и одинаковых парадных доспехов. Воины Ань Лушаня, похоже, считали особым шиком громадные тюркские луки, натянуть которые под силу только настоящим силачам. Луки эти, укрепленные у левого стремени, доставали им до пояса, если не выше. И еще эти воины не гремели без необходимости металлом — по случаю летней жары на них были лишь насквозь пропыленные длинные мундиры, которые в пешем строю доставали бы им до щиколотки. Может быть, броня, состоящая из множества худо-бедно связанных вместе пластинок, и путешествовала с ними у седла в одном из притороченных бесформенных мешков, но никаких попыток выставить это богатство напоказ всадники Ань Лушаня не делали.

— Смотрите, хорошо смотрите, господин Мань. Вот воины империи. Настоящие воины, — услышал я негромкий голос. В нем звучала гордость, и еще еле заметный, но явно обращенный ко мне, врагу и шпиону, намек на угрозу.

Это был господин Ду — он вытянулся, расправил плечи, он был спокоен как никогда за время нашего знакомства. Но голос его готов был вот-вот прерваться, а глаза, обращенные на всадников, влажно блестели.

Я внимательно посмотрел на него, а потом бесстрастно перевел взгляд на ехавших мимо нас расслабленным шагом пограничников.

У половины были светло-рыжеватые волосы, и глаза их были зелены или сини. У многих волосы были распущены по плечам и заплетены в косички.

Это были кидани.

Воины империи, защищавшие ее границы от тюрков-киданей, и сами были по большей части киданями.

Не то чтобы я этого не знал раньше, но одно дело — знать, другое — увидеть.

В пограничных войсках империи, как и в любых других, мог служить кто угодно: выходец из Коре, или Пэкче, или Силлы, кидань или уйгур, или карлук, или любой другой тюрок Великой Степи, а то и полусогдиец-полутюрок типа меня или, в конце концов, самого Ань Лушаня. По столице десятками тысяч ходили представители всех народов, окружавших империю, и чувствовали себя там как дома.