Любимая песня космополита

И в этой тишине я почти услышал, как дрожат мои руки, как стучит, словно в истерике бьется, мое сердце. И я бросил винтовку перед собой, а сам отошел к шахматному столику.

– Влип! – думал я, массируя пальцами надбровные дуги, чтобы сдержать слезы. – Снова влип! Опять разделил этот мир на «наших» и «ненаших»!.. Нет, хватит! Пошли они все к черту! Это был самый последний раз и, пусть хоть четвертуют меня, хоть акулам скормят, но никакого стреляющего железа я в руки больше никогда не возьму!

А шахматные фигуры стояли на положенных квадратах и, глядя на них, я чувствовал все более усиливающееся раздражение, теперь это раздражение относилось к ним. И, подойдя вплотную к столику, я занес над ним правую руку, готовый смести все эти молчаливые фигуры, но в этот момент замер, подумав о том, что глупо злость на самого себя вымещать на ком угодно, пусть даже на шахматах. Но все равно меня что-то не устраивало на доске и, чуть-чуть успокоившись, я понял, в чем дело. И уже более спокойным, но сильным жестом, я освободил доску от офицерского воинства, и белого, и черного, оставив на доске только пешки. Теперь пешки противостояли пешкам и было это более жизнеподобно.

А внизу снова стреляли. И по улицам ехали какие-то машины, рыча моторами, и что-то они везли в своих, закрытых маскировочным камуфляжем кузовах, но я уже не играл в эту игру.

Я спустился в свой номер, бросил прощальный взгляд на удобную кровать и побежал вниз по лестнице.

Выйдя из гостиницы, я сразу повернул за угол, избегая открытых пространств, и пошел по тропинке, петлявшей между кустов и деревьев и ведущей к набережной.

На пересечении тропинки с улицей пришлось остановиться, чтобы пропустить три грузовика, два из которых не были военными. Это меня удивило – на открытых кузовах машины везли кирпичи, металлические строительные леса и, кажется, мешки с цементом.

Оглядевшись по сторонам, я перебежал улицу и нырнул в продолжение этой тропинки.

Перестрелка еще продолжалась, но очевидно дело шло к концу. Вместо автоматных очередей звучали одиночные выстрелы, да и они тонули в шуме моторов въезжавших в город машин.

И вдруг совсем рядом раздался знакомый голос:

– Стоять! – по-командирски рычал на кого-то генерал Казмо. – Смирно!

Я осторожно пробирался на голос и внезапно остановился, пораженный.

На улочке перед генералом выстроились в шеренгу семь или восемь солдат. Все они были в военной форме, которую я сам однажды носил во Вьетнаме.

– Сержант! – рявкнул генерал. – Ваше отделение должно прочесать все постройки в конце набережной! Пленных не брать!

– Слушаюсь! – в свою очередь рявкнул сержант и побежал со своими подчиненными выполнять приказ.

Мне захотелось убить генерала, но тут же я вспомнил о данном себе пять минут назад обещании.

А в это время снова зазвучал его голос.

– Ко мне! Быстро! – кричал он, но я не видел, к кому он обращался, пока перед ним не остановился Тиберий и еще один парень из его десятки.

– Где остальные? – строго спросил генерал.

– Там! – Тиберий показал рукой на небо.

– Патроны остались? – спросил Казмо.

– Нет, – сказал Тиберий.

– Хорошо! – генерал выглядел очень самоуверенно. – Быстро на виллу, передайте Феликсу приказ: выдать еще боеприпасов. Уйдете в горы! В плен не сдаваться! Исполняйте!

Тиберий и второй парень побежали за угол двухэтажного домика, стены которого радовали взгляд ласковым розовым цветом. Бежали они медленно и видно было, как Тиберий припадает на правую ногу, а второй парень пытается поддержать его, не дать ему упасть.

Генерал тем временем посмотрел по сторонам и пошел себе спокойной походкой прямо по середине улицы в сторону моего любимого кафе.

Я, наплевав на осторожность, пересек дорогу прямо за его спиной, но он не обернулся.

Тропинка вывела меня в задний дворик какого-то домика и там, увидев сарай и вход в погреб, я решил спрятаться.

Двери в сарай оказались наглухо забитыми, но зато погреб был открыт и я спустился по мокрым бетонным ступенькам вниз, аккуратно прикрыв за собой крышку. Все сразу погрузилось в полную темноту и я застыл на предпоследней ступеньке, боясь сделать следующий шаг. Но очень быстро глаза мои стали привыкать к темноте и уже через минуту или две я смог отличить самое светлое место в погребе – рядом с винными бочками из потолка торчало отверстие вентиляционной трубы, выходящей наружу, но, по-видимому, из-за того, что там, сверху, эта труба была прикрыта зонтиком-колпачком против дождя, яркий свет в погреб не проникал. Но все равно под этим отверстием темнота была более разряженной и я подошел туда, еще раз осмотрел небольшой погреб, пытаясь найти табуретку или хотя бы что-нибудь, на чем можно было сидеть, но ничего не увидел, и прислонился к бочкам, прислушиваясь к жизни наверху, в городе. Но там было тихо, или, что вполне возможно, никакие звуки просто не проникали в погреб.

Я стоял в этой тишине и сырости, и ощущал своей кожей, как холод обволакивает меня, как зябнут пальцы на ногах.

А там на город сейчас опускается вечер, и покрасневшее солнце готовится покинуть небосвод.