Любимая президента

Да, я молилась, очень тихо, шепотом. Над свечкой и образом Святой Богородицы, склонившись возле раненого, который так и не пришел в себя. Жар только усиливался, и он метался на подушке. Горячий, как кипяток. Глаза под тонкими веками мечутся, сжимаются кулаки. Он мычит и стонет. Потом затихает, и мне становится страшно, я хватаю его за лицо, всматриваясь в острые черты, прислушиваясь к дыханию, и, убедившись, что он дышит, касаюсь губами его губ, пачкая их солью, которая разъедает мне глаза. Нет ничего страшнее бессилия. Когда ничего не можешь сделать. И едва мои губы прижались к его губам…он вдруг громко произнес мое имя.

- Ма…ри..на…

Лихорадочно всматриваюсь в глаза, но они закрыты. Он все так же без сознания. Он бредит. И мое имя, оно звучит так страшно и так прекрасно, что у меня все тело покрывается мурашками.

- Ссу…ка…ненави…жу.

Обреченным рыданием прижимаю его голову к своей груди, зарываясь ладонями в волосы. Ненависть лучше…лучше, чем забвение. Пусть ненавидит. Пусть ненавидит и помнит обо мне даже в бреду. Я ведь тоже его ненавижу. Так обреченно, так безумно больно его ненавижу, что умру сама, если его не станет.

- Я ее ненавижу…она тварь. Шлюха…проклятая шлюха…предала меня…ложь…все ложь…сдохни…

И это больно. Невыносимо больно. Знать, что даже в бреду он меня так презирает. Но руки не разжимаются, и я глажу его волосы. Мечется в моих руках, выгибается, стонет и падает на подушку. И я в отчаянии ломаю себе руки, сжимаю пальцы.

- А я люблю тебя…слышишь? Айсберг! Я тебя люблю…будь ты проклят! Твоя шлюха…твоя тварь тебя любит! Не думай сейчас меня бросить!

Кулаками по подушке и лбом к его горячему лбу. Как же мне это пережить? Как справиться? Я не хочу его отпускать. Не могу отпускать. Сцепила руки с его руками. Такими горячими, сухими. И хочется выть от понимания, что больше эти руки могут не прикоснуться ко мне никогда.

- Пожалуйстааа…Петя…прошу тебя, не уходи. Слышишь? Не уходи от нас…от меня и от твоего сына. Пожалуйста.

Но он уже даже не стонет, запрокинул голову и тяжело дышит.

- Прощайся, Марин…это конец. Он агонизирует.

Голос Ларисы Николаевны заставляет меня зайтись от панического ужаса, от адского отрицания. Отрицательно качая головой. Истерически хватаясь за его лицо, поглаживая скулы, обтянутые матовой кожей. Я уже не плачу, я тоже в агонии. Меня всю трясет.

- Нет! Нееет! Вы не знаете! Он не может уйти! Не может! Он…он же не видел нашего сына! Не видел Льдинку. Он…он же не знает, как…не знает!

Вскочила с пола и шатаясь побежала по лестнице вверх, ничего не видя из-за слез, содрогаясь всем телом, чувствуя, как холодный пот течет по спине и сводит судорогами живот. Я обезумела. Меня разрывает от боли. Забежала в спальню. Малыш крепко спит, и я осторожно взяла его на руки, прижимая к груди…бегу обратно.

- Зачем? – шипит Лариса, но я не слышу, я уже у ложа Петра, стою на коленях и медленно кладу ему на грудь нашего сына.

- Это…это наш мальчик, Петя. Наш ребенок. Твой сын. Почувствуй его…он маленький, и он…он так похож на тебя.

Малыш склонил головку и продолжил спать, трогая маленькими пальчиками воспалённую кожу на груди своего умирающего отца. И я задыхаюсь от слез.

- Он…он бы любил тебя, слышишь? Он и я. Мы бы любили тебя…и будем любить. Ты только не уходи. Слышишь? Умоляю. Не уходи…обними своего сына. Прошу тебя. Знаю…знаю, что ты его не хотел, но он твоя кровь, частичка тебя и меня. Нашей любви…пусть ее и не было никогда. Чувствуешь? Его маленькое сердечко бьется рядом с твоим…Не уходи. Заклинаю…ради нашего сына!

Наклонилась низко, прижимаясь лицом и к головке малыша, и к лицу Петра. Мне так страшно, что это последние мгновения, что сейчас все оборвется, и я…меня тоже не станет.

- Н…не ухожу…

Хриплый, срывающийся голос, словно разрезал напряженную, мрачную и гнетущую тишину, и я резко подняла голову…увидела, как широкая мужская ладонь легла на спинку малыша, и встретилась взглядом с затуманенными синими глазами, подернутыми дымкой лихорадки. Его глаза…мои глаза. Такие адски любимые глаза, такие ненавистно-любимые глаза. Как же я хочу, чтобы они смотрели на меня. Пусть с ненавистью, пусть с яростью, пусть с равнодушием. Пусть только смотрят.

- Ма…ри..на… - каждым слогом полосуя мне сердце.

И глаза снова закатились, закрываясь синеватыми веками. Моя рука метнулась к его лбу…он стал влажным. Жар начал спадать.

Глава 13

Люди боятся, а еще больше – стыдятся нищеты. Прячут ее под видимым благополучием, под картонными декорациями якобы удавшейся жизни. Чтоб никто и подумать не мог, что помада не брендовая и духи турецкая подделка, если и на это хватало денег.

(с) Ульяна Соболева. Отшельник

Когда-то его дед раввин говорил:

«Карл, ты не обязан рисковать жизнью и умирать ради кого-то, но ты обязан сделать все, чтобы кто-то не умер из-за твоего бездействия».

Двойственное высказывание, вполне в стиле деда Мойше, но в то же время умное и очень сильное по своей сути. Все, что говорил дед, он очень хорошо помнил, как заповеди из Танаха.