Любимая противная собака

Глаша мастерски научилась манипулировать окружающими. На прогулке, если ей не хотелось идти по выбранному хозяевами маршруту, она так искусно притворялась больной и артистически хромала на все четыре лапы, что некоторые встречные ее жалели и ругали садистов-хозяев, а другие аплодировали ее драматическому мастерству. Добившись своего — например, пойти по той тропинке, где высока вероятность найти дохлую кошку, — она тут же забывала о немощи и бежала со всех ног.

Сварливые женщины редко бывают забавны, и иметь с ними дело неприятно. А вот сварливые собаки — совсем другое дело! Если расшалившуюся Глашу посылали на место, то она выполняла команду, но — против воли; направляясь в свой угол, она непременно оборачивалась и произносила свое недовольное «ры». Таким образом, последнее слово всегда оставалось за ней! Кроме этого рычанья, для выражения отрицательных эмоций у нее был еще визгливый, высокий, очень противный лай. Охотничий инстинкт пробуждался в Глаше в основном при виде коров — она любила их гонять. Но как громко и раздраженно она лаяла, отскочив от «неправильной» коровы, которая вместо того, чтобы испугаться и отступить, развернулась и пошла на нее, нагнув голову с кривым рогом… На следующий день она коров демонстративно игнорировала, а когда ей на них показывали, отворачивалась в сторону. Ну прямо по принципу «виноград зелен», которым так часто руководствуются люди…

У Глаши была настоящая страсть к воде. Нет, не к рекам и озерам — плавать она умела, но побаивалась, предпочитая мелководье, — а к лужам, предпочтительно грязным. Ей доставляло огромное удовольствие ползать на брюхе в любой луже, в том числе и на асфальте. Как-то раз из леса мы возвращались с зеленой собакой, и люди показывали на нас пальцем: она выкупалась в зацветшем болотце. Однажды у нас во дворе я увидела улыбку на лице вечно угрюмого соседа: глядя на перепачканную Глашу, он радостно сообщил мне, что у нас на целый день отключили воду. Начинался сезон купания у нее рано, в марте-апреле, и мы с мужем очень боялись, что она простудится. Порою ее можно было остановить, если вовремя закричать — «Не-ет!». В один холодный весенний день мне удалось ей втолковать, что в лужу ложиться еще рано. Она со мной согласилась, стала выбираться на сухое место, но тут лапки у нее подогнулись, и она бухнулась в воду. В ее взгляде ясно читалось: «Видишь, я не виновата, я просто упала!»

Да, Глаша давала нам повод посмеяться каждый божий день. Летом в экспедиции она, бывало, веселила весь лагерь. Раньше мы каждый год ездили на биостанцию Малый Утриш на Черноморском побережье Кавказа. Ехали мы долго и когда наконец прибыли на место, Глаша пулей вылетела из машины и помчалась к морю. Сколько воды! Какое большое озеро! Увы, тут же наступило разочарование: накатившая волна ее перевернула, к тому же ей совсем не понравился вкус соленой воды. После этого мы десять дней не могли выманить Глашу на берег. В конце концов она стала сопровождать меня на пляж, ложилась на подстилку (она считала, что все, что постелено на песке или траве, — это для нее) и смотрела, не отрываясь, в море, пока я плавала. Встречая меня, она заходила в воду по животик. Постепенно она поняла, что в жаркий день зайти в море — это единственная возможность охладиться, и стала просить меня или хозяина занести ее в воду; только к концу нашего пребывания она стала отваживаться заходить туда сама.

Она вообще-то была послушной девочкой, и когда мы с мужем уходили три раза в день по гонгу в столовую, то строго-настрого наказывали ей оставаться дома, но никогда ее не закрывали (если собаку запирают в тесном помещении, она воспринимает это как наказание), и она обычно ждала на крылечке нашего крошечного бунгало. Но однажды нас что-то отвлекло; заслышав гонг, мы отправились на обед, забыв дать ей команду, и Глаша бодро побежала за нами. Спохватившись уже почти у самого здания столовой, куда собакам был вход строго воспрещен, я повернулась и повелительным жестом, подкрепленным словами, отослала ее домой; она нехотя поплелась обратно. Потом нам рассказывали, что Глаша шла по тропинке к домику, мотая головой, подметая ушами землю и что-то сердито бормоча себе под нос. Впоследствии выяснилось, что одной руганью дело не ограничилось: она пошла жаловаться на хозяев коллеге, которая жила в соседнем домике, и получила от нее в утешение кусочек сыра. Так как эта добрая душа в тот момент находилась на территории, которую Глаша считала своей, то формально запрет не был нарушен.

А на следующий год мы с ней жили уже не в самом лагере, а за его забором, в палатке. В этих условиях Глаша просто расцвела! Она мгновенно усвоила, что палатка — это дом, притом дом очень удобный: входить и выходить при этом можно сколько угодно и когда угодно, независимо от воли и желания хозяев.