Любимая противная собака

Например, легко укладываться спать в детское время, не дожидаясь родителей. Дело в том, что у нашей собаки была одна особенность: ровно в десять вечера она ложилась спать, где бы она ни была. Когда мы в первый раз взяли ее в экспедицию, то однажды вечером страшно перепугались: мы находились довольно далеко и от самого лагеря, и от своего домика, сидели у костра и готовили шашлык, когда собака вдруг пропала. Муж нашел ее на ступеньках родного бунгало: она дремала перед закрытой дверью.

После этого мы уже не впадали в панику, когда были в гостях и ровно без пяти десять собака исчезала. «Светская жизнь» на биостанции начиналась обычно где-то в половине десятого, одновременно с наступлением темноты, когда ученые заканчивают свои дневные труды. Глаша нас сопровождала, куда бы мы ни направлялись, а потом незаметно растворялась во мраке. Когда мы уже ночью возвращались к себе, то обнаруживали ее спящей на своем коврике в палатке. Зато она компенсировала свое отсутствие на вечерних посиделках утренней активностью, о которой мы долгое время и не подозревали; о ней нам рассказали впоследствии другие «подзаборные» — так называли тех, кто жил в палатках не на самой биостанции, а за ее забором — наши соседи, которые по молодости лет нередко проводили ночи напролет у костра. Оказывается, ровно в четыре часа, когда в этих местах летом наступает рассвет, Глаша ползком вылезала из палатки, воровато оглядываясь. Потянувшись и размявшись, она обходила злачные места: кострища, где накануне жарили шашлыки и курочку; впрочем, как и все местные собаки, она не пренебрегала и селедочными головами. Сделав полный круг, она бесшумно возвращалась и ложилась спать, чтобы поздним утром проснуться и встать одновременно с хозяевами. В полевых условиях она вообще чуть ли не полностью одичала — стала гулять сама по себе, как кошка. Она никак не могла понять, зачем ее идиоты хозяева настаивают на прогулках: ведь стоит отойти немножко от палатки, и вот тебе туалет. Впрочем, сначала она уходила на прогулку вместе со мной, но метров через сто исчезала в кустах, а потом вообще плюнула на приличия и стала ходить как, когда и куда ей вздумается. Как-то раз, когда собака отсутствовала больше часа и мы уже готовы были отправиться на ее поиски, к нам прибежала маленькая дочка научных сотрудников.

— Тетя Оля, — затараторила она, — мама велела вам передать, чтобы вы не беспокоились о Глаше. Она только что вышла из леса, что-то дожевывая, окунулась в море и сейчас направляется домой.

После этого мы перестали волноваться и махнули на нее рукой: одичала так одичала. Нам рассказывали, что каждое утро она обязательно посещала биостанцию, причем во время своего инспекционного осмотра заходила в каждый домик, так что ее «в лицо» знали даже рабочие-строители, жившие на отшибе и мало общавшиеся с остальными обитателями. Впрочем, иногда она разыгрывала из себя послушную домашнюю собачку. Как-то раз, собираясь на море, мы не стали дожидаться ее возвращения из «тура», а махнули на нее рукой и ушли. Потом нам что-то понадобилось из палатки, муж пошел за этой вещью — и вернулся вдвоем с собакой, причем она шествовала с ним рядом, у ноги, как обученная немецкая овчарка. Тешу себя мыслью, что ей стало скучно в нашем маленьком палаточном лагере без хозяев…

Нельзя было назвать Глашу гениальной, но лоб у нее был поистине сократовский, необычайно крутой. Когда она думала, на лбу появлялись глубокие морщины; когда же она понимала, что ей делать дальше, лоб разглаживался. Учить ее элементарным трюкам оказалось очень легко. А с выученными трюками она расправлялась лихо. Как-то раз в экспедиции во время общего праздника я отвлеклась на минуту и выпустила ее из поля зрения. Только услышав общий смех за детским столом, я увидела «пасшуюся» там Глашу. Передние ее лапки так и мелькали в воздухе, а содержимое тарелок детей быстро исчезало в ее желудке за «десятую» или «двенадцатую» лапу.

А еще наша Глаша обладала ярко выраженной эмпатией: она прекрасно чувствовала настроение близких людей и, если кто-то из нас был расстроен, тут же кидалась его вылизывать. Правда, она не всегда могла отличить смех от плача. Однажды Глаша чуть не сорвала мне сеанс гипноза. Пациентка, которую она хорошо знала, в состоянии гипнотического транса зарыдала, как и было положено в тот момент по сценарию, и моя собачка ринулась ее утешать — хорошо, что я умудрилась перехватить ее в самый последний миг. Ей бы вообще работать психотерапевтом: когда у меня тяжело заболел отец, она с упоением вылизывала мою мать, которую в обычное время не слишком жаловала из-за самой банальной ревности.