Любимая улица

И снова молчание, снова ничем не нарушаемая тишина.

— А скажи, — вдруг заговорила Елена Кирилловна, — а скажи… Андрей на нас не обижался? Не судил отца?

«Да он и не понял ничего», — хотела было ответить Саша, но вместо этого сказала:

— Нет, не обижался.

— По чести говоришь?

— По чести, — не запнувшись, ответила Саша.

Сразу с вокзала Саша поехала к отцу. Ей все казалось, что она не застанет его дома, что у нее не хватит сил его дождаться — и тогда она побежит к нему на работу. И когда дверь ей отворил Константин Артемьевич, Саша в первую минуту только глубоко вздохнула и не могла сказать ни слова. Обняла отца за шею и прижалась головой к его груди. А Константин Артемьевич большой смуглой рукой гладил дочь по растрепавшимся волосам.

— Девочка, — сказал он, — полно! Полно! — И вынул из кармана платок и вытер Сашино лицо.

Аня не плакала. Прямая, строгая, с глазами, которые стали как будто еще больше на серьезном бледном лице, она пыталась перехватить руку матери.

Обняв их обеих, Константин Артемьевич провел Сашу и Аню в комнату. А Саша все плакала. Тронутый ее горем, думая, что она оплакивает только Николая Петровича, не понимая, что в этих слезах тревога за него, страх перед будущими утратами, он крепко прижимал ее к себе и говорил то, что всегда говорят в таких случаях:

— Что ж поделаешь. Такова жизнь.

И эти слова, вместо того чтобы утешить и примирить, потрясли ее еще сильнее, и она повторила только:

— Не хочу!

— Полно, полно, сейчас согрею чайку, садись, Анечка, — приговаривала Нина Викторовна. — Ах, какой был человек! Просто кристальный был человек. А ты, Костя, не волнуйся.

— Нет, я сделал ошибку. Разве можно было отпускать вас одних? Я должен был поехать с вами.

Саша пила чай, по-детски привычно подчиняясь Нине Викторовне. Аня сидела за столом, но не притронулась к еде.

— Не хочу, спасибо. Не наливай, я не буду пить! — повторяла она упрямо.

И вдруг, отставив чашку, Саша пошла к телефону:

— Катенька, это ты?

— Тетя Анися! — услышала она в ответ. — Мама приехала! Мама! Папа приезжает! Сегодня вечером!

Вот оно, облегчение, вот она — жизнь: Митя. Сегодня вечером она его увидит. Они не будут говорить о смерти. Он расскажет обо всем, что с ним было, и она будет слушать и спрашивать и вместе с ним все увидит. А о своем она умолчит, потому что все равно об этом никому не расскажешь.

Вечером, с гвоздиками в руке, в белом платье и белых босоножках, она легко шла по перрону, легко и нетерпеливо. Вот поезд, дальше, дальше, вот седьмой вагон.

Митя уже стоял на подножке за спиной проводника и, улыбаясь, махал ей рукой. Поезд еще не остановился, а Митя спрыгнул с подножки и пошел ей навстречу. И тогда она тоже побежала к нему.

— Что с тобой, Сашенька? Я так соскучился! А ты? Да что с тобой?

Нет, от него ничего не скрыть. Вот он тут, рядом, в ее руках живое тепло его рук.

— Дмитрий Александрович! До завтра! — услышала Саша незнакомый женский голос.

— Ох, простите! — ответил Поливанов, торопливо обернулся и пожал на ходу руку промелькнувшей мимо женщине. Она прошла очень быстро, Саша увидела только спину — прямую и стройную, светло-серое легкое пальто и легкий шарф вокруг темных волос.

Саша с Митей шли через привокзальную площадь. Шли под руку, он крепко прижимал к себе Сашин локоть. Уже начинало темнеть, в окнах зажигались огни.

— Пройдем немного. Ну, хоть до Красных ворот, — сказала Саша. — Не тяжело тебе?

— Да что ты, рюкзак совсем легкий. Ну, рассказывай!

— А кто это был? — спросила Саша задумчиво.

— Ты про кого? А, про Марину Алексеевну? Это — Лаврентьева. Мы с тобой о ней говорили. Умница и прекрасная журналистка.

Они шли по Домниковке, и такое счастье было идти с ним рядом и видеть, почти чувствовать, как темнеет вокруг.

— Митя! — окликнула Саша.

— Да? — отозвался он и больше ни о чем не спросил. Видно, его тоже захватил жаркий московский вечер, и огни в домах, и фонари, будто плывшие им навстречу, и высокое, черное, без звезд, небо.