Любимая женщина Альберта Эйнштейна

Буквально перед посадкой в самолет Рим–Париж Бертрану Расселу сообщили о смерти Альберта Эйнштейна. «Я чувствовал себя разбитым, – вспоминал он, – не только по понятным всем причинам, но еще и потому, что понимал: без его поддержки мой план обречен на провал... Но по приезде в Париж я получил его письмо с согласием поставить свою подпись. Это было одним из последних деяний его общественной жизни».

Одно из последних... Даже мертвый Эйнштейн еще служил миру и науке.

Патологоанатом Томас Харви с согласия родственников сохранил мозг Эйнштейна в формалине, а офтальмолог Генри Абрамс не удержался от искушения законсервировать глаза ученого. Часть срезов мозга была роздана специалистам. Дотошные исследователи выяснили, что мозг Эйнштейна находился в пределах обычной нормы. Однако латеральная извилина, отделяющая теменную область от остального мозга, отсутствовала. Возможно, именно поэтому эта доля мозга оказалась шире, чем у обычных людей. В медицине принято считать, что именно она отвечает за пространственные ощущения и аналитическое мышление. Ведь сам Альберт Эйнштейн не раз говорил, что мыслит скорее образами, нежели понятиями...

9 июля 1955 года в прессе было опубликовано обращение одиннадцати ученых, которое вошло в историю как «Манифест Рассела–Эйнштейна». Его подписали Макс Борн, Фредерик Жолио-Кюри, Перси Бриджмен и другие. Своим гражданским долгом они считали напомнить и предостеречь землян: «Перед нами лежит путь непрерывного прогресса, счастья, знания и мудрости. Изберем ли мы вместо этого смерть только потому, что не можем забыть наших ссор? Мы обращаемся как люди к людям: помните о том, что вы принадлежите к роду человеческому, и забудьте обо всем остальном. Если вы сможете сделать это, то перед вами открыт путь в новый рай; если вы это не сделаете, то перед вами опасность всеобщей гибели».

Но многие выдающиеся мыслители, в том числе великий датский физик Нильс Бор, сочли эту затею очередным чудачеством Эйнштейна, даже не ответили на предложение Рассела поставить свою подпись под «Манифестом»...

МОСКВА, 1957 и другие годы

– Лидочка, зайдите, пожалуйста, – добавив бархата голосу, проворковал Михайлов.

– Слушаю, Николай Александрович, – застыла на пороге скромница-секретарша.

– Вы, пожалуйста, – министр культуры протянул девушке листы бумаги, – отпечатайте это в двух экземплярах. Это записка в ЦК, – сказал он с нажимом. – Понимаете...

Старательная Лидочка, отлично разбирая безобразный почерк министра, лихо барабанила по клавишам печатной машинки:

«...В последние годы среди советских художников, особенно среди художников Москвы и Ленинграда, где сосредоточена половина всего состава деятелей советского изобразительного искусства, получили широкое распространение отсталые, ошибочные взгляды, нездоровые настроения. На художественную интеллигенцию оказывает заметное влияние современная буржуазная идеология.

У значительной части художников отчетливо выявились симпатии к эстетству и формализму в искусстве...»

Николай Александрович, естественно, волновался. Предлагая «Оргкомитету Союза советских художников созвать Всесоюзный съезд в установленный срок», он очень рассчитывал на поддержку ЦК. Чтобы все прошло, «как полагается», Михайлов считал, что необходимо «внести в повестку дня предстоящего съезда вопрос о перерегистрации членов Союза советских художников в целях перевода в кандидаты всех лиц, недостаточно зарекомендовавших себя творческой работой. Благодаря этому все случайные, нетворческие элементы в союзах утратят право решающего голоса...»

И что получилось?

Конфуз. Нет, вначале все шло согласно протоколу. В президиум съезда медленно, но верно восходили усталые сталинские старцы – Герасимов, Манизер, Вучетич, Томский... Усаживались за стол, крытый багряным бархатом, глубокомысленно взирали в зал поверх голов. Вучетич сразу по-хозяйски открыл бутылку «Боржоми», налил в мгновенно запотевший стакан и выпил до дна. Сразу стало легче. Глаза потеплели, и даже торс распрямился.

Но откуда только взялся этот неуемный, дерзкий бунтарь Колька Никогосян? Поднял руку и попросил слова. Председательствующий недоуменно пожал плечами: вот же невоспитанный народ, но разрешил высказаться – оттепель на дворе. Потом, конечно, горько сожалел о своем легкомысленном демократизме.

– Товарищи! – чересчур громко начал Никогосян. – Вы посмотрите, кто сидит за этим столом! Вам не напоминает это «тайную вечерю» Леонардо? Только там был Христос, Иуда и апостолы. А за этим столом – все иуды сидят! А Христа я не вижу! Я требую, чтобы в президиум вошел Коненков!

Ну, ладно был бы один крикун... А тут весь зал встал и зааплодировал. Коненков прошел в президиум, сел в середку, разгладил окладистую бороду и подпер голову замком могучих кистей.

...По окончании первого заседания съезда молодые художники гурьбой высыпали на улицу. Под ногами чавкал февральский снег.

– А ведь завтра, братцы, уже весна, – лихо вступая в лужу, напомнил друзьям Никогосян.

– Ты на что это намекаешь? – поинтересовался кто-то.