Любимчик Эпохи

На следующее утро, ни свет ни заря, его начали готовить к операции. Весь персонал был крайне вежлив и обходителен. Все подбадривали, желали успеха и скорейшего выздоровления. И лишь в последний момент прыщавый интерн в хирургической шапочке с собачками, меняющий какие-то трубки в венах, по-свойски подмигнул Сане:

— Ну что, подопытный кролик, продвинем науку вперед? Спасем брата?

— Что значит науку? Какого брата? — Саня, чуя подвох, сжался от предательского холодка в животе.

— Умирающего брата нашего светилы, — улыбнулся интерн.

— Пошел вон отсюда, — грубо осек его красивый кардиохирург, и Саня, не успев ничего осознать, провалился в предсмертный наркотический сон.

Часть 2

Глава 9. Рыжуля

Лопухи в Федотовке были рослыми и мясистыми. В отличие от коров в местном колхозе, где работала доярка Нюра Корзинкина. В шесть утра, когда она дергала за сосцы тряпочное вымя бело-рыжей Бруснички, в коровник с воплем вбежала соседка Анна Степанна.

— В лопухах младенца нашли, кровавого, мокрого! Небось Зинка твоя выкинула!

Нюра вскочила, опрокинула пустое ведро и начала судорожно вытирать руки о грязный фартук.

— Чего остолбенела, бежим! Помрет!

Они рванули к вонючей мелкой речке. В зарослях лопухов виднелась голова мужа Анны Степанны — Андрея. Он сидел на корточках и рассматривал что-то живое и скулящее под ногами. Когда подбежали женщины, Андрей встал и отошел в сторону.

— Ну и гадость вы, бабы, рожаете, — он достал из военных штанов самокрутку и закурил.

Нюра с Анной Степанной склонились над младенцем, лежащим на гигантском листе сорванного лопуха: это была девочка, крошечная, синюшная, с рваной веревкой пуповины, исходящей из тощего живота. Она тихо поскуливала, словно побитая псина.

— Пущай умрет, вон синяя уже, — сказала Нюра, — да ведь, Степанна?

— Господь тебя проклянет! — ответила соседка. — И дочь твою, и род твой.

— Уже проклял, — вздохнула Нюра. — Меня в пятнадцать родили, я в пятнадцать родила, и моя дуреха в четырнадцать забрюхатела. Ни одного мужика в роду, все несчастны, все наказаны. И эта будет такая же. Пущай сейчас помирает, пока не хлебнула горя.

На этих словах мокрый комок скорчился, свернулся калачиком, открыл огромный сорочий рот и заорал что есть мочи. Утреннюю тишину речки-вонючки разорвало в клочья, словно истлевшую наволочку.

— Ох ты господи, живая, Нюр! Силищи-то сколько, сама не помрет. — Анна Степановна наклонилась над младенцем. — Да что мы, звери, что ли?

Она сняла накинутый на плечи белый платок в крупных красных цветах и протянула Корзинкиной.

— На, приданое внучке твоей! Пеленай, да пошли искать Зинку, пока она кровью не истекла.

Нюра тяжело вздохнула, подняла с земли ребенка, завернула в платок, прижала к груди и горько заплакала. Ни один день из двадцати девяти прожитых ею лет не приносил счастья. А сегодня и вовсе хотелось пойти и утопиться вместе с этой козявкой, которую с отвращением срыгнуло лоно ее непутевой дочери.

Зинку застали в сарае. Она зарылась в сено и рыдала. Мятая холщовая юбка была еще в свежей крови.

— Че орешь? — строго спросила ее Степанна. — Послед вышел?

— Чево? — всхлипывая, подняла голову Зинка.

— Кусок мяса из тебя вышел, когда ты пуповину перегрызла?

— Выыыышеееел, — выла Зинка.

— Ну тогда принимай ребенка и корми! — крикнула на нее соседка.

— Я его выкинулааааа, убилаааа, мне мамка сказалааа, чтобы я с дитем домой не приходилааа, — рыдала юная роженица.

— Да вот твоя мамка и дочь твоя вот, хватит орать! Титьку доставай, молоко-то есть?

Почерневшая Нюра передала Зинке живой сверток в цветастом платке.

— Мамичкааа, я не хотела, мамичкаааа! Прости меняаааа! Ты же знаешь, мааа, как я не хотелааааа, — Зинка билась в истерике.

— Ладно, чево уж, — мать села перед ней на колени, — Степанна верно говорит, прокляты мы.

Обалдевшая Зинка приняла в руки дочь и неуверенно достала надувшуюся грудь. Маленькая козявка распахнула рот и хищно вцепилась в розовый сосок.

— Ааааа! Боооольно! — У Зинки из глаз снова хлынули слезы.

— Больно ей! — проворчала Нюра. — Это не больно! Настоящая боль будет впереди…

* * *