Любимец

За моей спиной сидел невидимый мне человек, по голосу старый, ему было теплее ‒ его со всех сторон окружали люди. И он сказал:

‒ А ты не приставай, Ирка, он же беглый любимец.

‒ Нет, ‒ сказала Ирка, ‒ я спрашивала.

‒ Любимец он, любимец, у него же ошейник был. Кривой у него ошейник в вонючке отобрал, помнишь?

‒ Я не видела, я спала.

‒ А я видел, госпожа Маркиза хотела его попугать, а тут милиционеры накинулись.

Мои соседи разговаривали так, словно меня не было рядом. Мне было обидно, но я молчал. Если молчишь, то на тебя не так сердятся. Если оправдываешься, то тебя обязательно выпорют, это первый закон домашнего любимца.

‒ А чего он тогда молчал? ‒ спросила женщина. ‒ Ведь из-за него Кривого убили, а нас всех забрали.

‒ Правильно сделал, что молчал, ‒ сказал голос. ‒ Кто просил Кривого ошейник у него отбирать? Каждый жить хочет, только жить надо, чтобы других не обижать. Кривой обидел, и нет Кривого ‒ это закон.

Женщина ничего не ответила. А кто-то третий, из нашей же кучки, сказал:

‒ Тебе хорошо, Рак. Ты в Бога веришь.

‒ Я и вам не мешаю, ‒ сказал старик, которого назвали Раком.

Потом я задремал, хоть груди и ногам было холодно, зато сзади и сбоку меня грели другие люди, и было сносно.

Проснулся я потому, что стало еще холодней. Мы сбились в такую тесную кучу, что мои конечности затекли, и я не знал, где мои ноги, а где чужие.

В загоне, который был нашей тюрьмой, по земле стлался холодный туман, и люди, вошедшие туда, казались безногими. Они медленно плыли в нашу сторону, и моему воображению, одурманенному холодом и стремительными событиями последних суток, казалось, что вокруг меня происходит черно-белый или, вернее, серо-белый телевизионный танец.

‒ Вставать, вставать, вставать! ‒ кричал толстый темнолицый милиционер в каске-раковине, надвинутой так низко, что она оттопыривала уши и закрывала лоб. ‒ Стройся по одному!

Мне показалось, что сейчас все мы возмутимся, потому что обращение с нами было бесчеловечным, так не обращаются даже с комарами. Сейчас мы потребуем еды или хотя бы возможности умыться и оправиться. Но, к своему удивлению, я увидел, как все, включая меня, покорно поднимаются на ноги и, дрожа, растирая затекшие ноги, матерясь сквозь зубы, выстраиваются в неровную линию.

Я понимал, что отличаюсь от этих существ как ростом и сложением, так и гладкой светлой кожей, умными чертами лица и чистотой тела. Но я уже понимал, что не всеми советами подонков следует пренебрегать. Что-то говорило мне, что беззубая женщина дала разумный совет, так что, встав в ряд, я тут же согнулся и начал дрожать, тем более что сделать это легко, если у тебя онемели ноги и ты промерз до мозга костей.

Наступила пауза, кого-то ждали. Но если один из нас пытался заговорить, сразу следовал окрик. Какой-то бродяга, не удержавшись, помочился прямо в строю. Милиционеры увидели, стали смеяться, потом пинками выгнали его из строя и стали бить дубинками. Ему стало больно, он подпрыгивал, а милиционеры требовали в неприличной форме, чтобы он продолжал мочиться и, что самое удивительное, многие в строю начали смеяться, даже хохотать вместе с ними.

Но тут от входа в изгородь послышались крики. Незаметно подъехало несколько машин. Из них вышли люди и приблизились к нам. Раньше я думал, что всем людям, кроме милиции, запрещено одеваться, потому что одежда ‒ это прерогатива разумных спонсоров, а мы, неразвитые, еще не доросли до одежды. Но люди, которые приехали в машинах, были одеты в разного вида одежду, и на ногах у них были ботинки или сапоги, как у милиционеров. Они громко разговаривали и даже смеялись ‒ и я был так удивлен одеждой, что не смог рассмотреть лиц.

Эти люди вышли на серединку вытоптанного плаца, и один из них сказал сержанту:

‒ Ну и экземпляры!

Был тот человек странного для меня вида: его борода лежала веером на синей длинной одежде, а черные с проседью волосы были пострижены и завиты.

‒ Вечно с ними морока, ‒ сказал сержант. ‒ Ну чистые скоты.

‒ Мы из них сделаем людей, ‒ сказала толстая женщина, тоже в теплой одежде. У нее были красные щеки, будто от мороза ‒ наверное, эта женщина много ела.