Любимец

‒ А ты что скажешь? ‒ этот вопрос относился не ко мне ‒ со мной никто не собирался разговаривать. Вопрос был обращен к моему чернявому соседу.

‒ Добрыня его учил, ‒ сказал чернявый.

‒ Я до этого подлеца… я до него… ему здесь не жить… ‒ хрипел Добрыня.

‒ Топором учил? ‒ спросил Ахмет.

Чернявый улыбнулся, оценив шутку хозяина.

‒ Он бы на танке учил… Он сначала новенького измордовал, ‒ сказал он, ‒ а потом велел руку целовать.

‒ А новенький руки не целует? ‒ заинтересованно спросил Ахмет.

‒ Не любит.

Кто-то засмеялся.

Я так устал, словно весь день таскал тяжести ‒ вот-вот упаду.

‒ А ты садись на койку, ‒ сказал Прупис. ‒ В ногах правды нет.

Я с благодарностью сел на койку. Чернявый кинул мне тряпку. Я поймал ее ‒ тряпка была влажная.

‒ Вытрись, ‒ сказал он.

Добрыне помогли подняться, и тот, бормоча угрозы, ушел в другой конец помещения, где над его койкой висело несколько плакатов, изображавших обнаженных женщин в соблазнительных позах.

Я вытер лицо.

‒ Он подло не делал? ‒ спросил Прупис у чернявого.

‒ Нет, только укусил Добрыню за руку.

‒ Ладно, сойдет.

Господин Ахмет вышел на середину комнаты, подошел к краю стола и, опершись пальцами о него, сказал со значением:

‒ Я молчал ‒ я думал, пускай новенький сам себя показывает. Если кто его забьет ‒ сам виноват.

‒ Правильно, ‒ крикнул кто-то. Весело, со смешком.

‒ Я Добрыню на него не натравлял. И никто не натравлял.

‒ Он из-за койки, ‒ сказал чернявый. ‒ Армянин на ней спал, его кореш.

‒ Я знаю это лучше тебя, ‒ сказал Ахмет. ‒ Но я Добрыню не натравлял. Никто не натравлял. Сам полез. Я думаю, новенький нам подходит, а?

Возгласы были скорее ободряющие, чем злые.

‒ Тогда разрешите представить, Тимофей… Как тебя по фамилии?

‒ Хозяевами были Яйблочко, ‒ сказал я.

‒ Дурак, ‒ сказал Ахмет. ‒ Вот ты сейчас всем ребятам сказал, что был любимцем у жаб, они же над тобой теперь смеяться будут, прохода не дадут.

Но я уже тоже был не тот, как час назад.

‒ Пускай попробуют, ‒ сказал я.

‒ Не зазнавайся. Ты еще и не подозреваешь, сколько есть способов научить человека уму-разуму.

Господин Ахмет почесал в затылке.

‒ Какую мы ему фамилию дадим? ‒ спросил он.

‒ Чапаев! ‒ крикнул кто-то издали. ‒ У нас Чапаева убили.

‒ Нет, Чапаева заслужить надо, это знаменитый богатырь…

‒ Пускай будет Ланселот, ‒ сказал чернявый. ‒ Ланселота у нас давно убили.

‒ Добро, ‒ сказал Ахмет. ‒ Так и запишем. Тимофей Ланселот. Славный рыцарь, защитник слабых, отважный парень! Фамилия ответственная. Оправдаешь?

‒ Оправдаю, ‒ сказал я, хотя никогда раньше не слышал о Ланселоте. И не мечтал, что у меня когда-нибудь будет фамилия. Мне говорила когда-то Яйблочко, что у некоторых, самых почетных людей, бывают фамилии, но, честно говоря, я даже не очень представлял, что такое фамилия. А теперь у меня есть. И красивая.

Я про себя повторял: Ланселот, Ланселот, Ланселот… будто конфетку перекатывал во рту языком. Тимофей Ланселот.

‒ И на афише будет неплохо звучать, ‒ сказал Ахмет. ‒ Тимофей Ланселот.

В первую ночь я спал плохо. Я боялся, что Добрыня, которого заклеили пластырем и забинтовали, поднимется и зарежет меня.

Когда кто-то из моих соседей ‒ а их в комнате было более двадцати ‒ просыпался, чтобы выйти по нужде, я начинал всматриваться в темноту, воображая, что ко мне приближается убийца. В руке я сжимал подобранный перед сном на дворе большой железный костыль. Но шаги удалялись, скрипела дверь ‒ пронесло! Лишь к рассвету я догадался, что Добрыня решил меня не убивать.

Остальным до меня и дела не было.

Утром нас поднял гонг. Все было схоже с утром на кондитерской фабрике, лишь совсем иной была скорость и энергичность движений, разговора, мытья, завтрака ‒ здесь, в отличие от фабрики, собрались сильные, молодые люди, которым хотелось двигаться. Потягиваясь на кровати, которая оказалась куда мягче, чем можно было ожидать, я понял вдруг, что так и не знаю, в чем же заключается занятие этих молодых воинов, одним из которых, очевидно, я должен стать. И было неизвестно, лучше ли убежать или покорно ждать решений судьбы.

‒ Проснулся? ‒ спросил смуглый чернявый сосед, который был на моей стороне во время драки с Добрыней. ‒ Как спалось?

‒ Отлично, ‒ сказал я.

Сосед легко соскочил с постели и принялся отжиматься от пола.

‒ Ты из любимцев, да? ‒ спросил он.

Я на всякий случай не ответил. А краем глаза смотрел, как поднимается весь в пластырях Добрыня. Со мной он не встречался взглядом.

‒ Не хочешь, не говори ‒ не все ли равно, под какой легендой помирать, а, Ланселот?

‒ Меня зовут Тимофеем, ‒ сказал я. ‒ Тимом.

‒ Странное имя. Никогда не слышал.

‒ Меня машина в инкубаторе так назвала. Ей все равно. А госпожа Яйблочко сказала, что так называли крестьянских детей.

‒ Крестьянские дети? ‒ Он не знал, что это значит. Я тоже не знал.

‒ Значит, из инкубатора, ‒ сказал сосед. ‒ Значит, любимец. Или из идеальчика. Ну, признавайся?

Я увидел, что на спинке моей кровати висят новые штаны и куртка. Я знал, что среди одетых лучше быть одетым, потому оделся. Одежда была тесной.

Чернявый смотрел на меня с улыбкой.