Любимец зрителей

Я не мог показать ей билеты, потому что не имел права выдавать Франсуазу Хинкль, так же как не мог дать прочесть такое пылкое и отчаянное письмо отца. Я не был настолько злым.

— Короче говоря, — продолжала мать, — ты ничего не знаешь, это лишь предположения.

— Я делаю выводы.

— А! Вы слышите: он делает выводы. Мой сын делает выводы.

Мать смеялась, уткнувшись носом в свой клубок шерсти, так как ее учили смеяться вежливо.

— До чего же ты бываешь наивным, — продолжала она. — Это немыслимо: доктор медицинских наук, и такой олух. Ты знаешь, почему я молчала? Потому что я уверена, что он скоро вернется. Через несколько недель эта женщина ему надоест, как мы ему надоели… Да, мы! О! Слушай, я ведь могу тебе сказать… Возможно, это откроет тебе глаза… Мы были тремя девушками на выданье, и отец спешил нас пристроить. Поэтому Рауль оказался желанным гостем, можешь себе представить. Он влюбился во всех трех сразу… чуть было не женился на бедной Антуанетте, а потом остановился на мне. Но Елизабет ему тоже очень нравилась.

Мать прижала вязанье к груди и закрыла глаза.

— Мы невероятно ревновали друг к другу, — произнесла она сквозь зубы.

— И все же вы очень любили друг друга.

Она бросила на меня сердитый взгляд.

— Одно другому не мешает.

Мать утерла веки полой недовязанного свитера.

— Когда мы с твоей тетей ругаемся, — продолжала она, — а такое случается, — она дает мне понять, что, если бы захотела, Рауль был бы ее любовником. Мы все еще обвиняем друг друга, как ненормальные. После стольких лет!..

Сделав невероятное, как я почувствовал, усилие над собой, мать принялась считать свои петли. Я же тем временем представил себе трех сестер, никогда не теряющих бдительности, постоянно шпионящих друг за другом, не спуская при этом глаз с моего отца. Это было ужасно. Тем более… Мне нечего от тебя скрывать… Тем более я был почти обязан спросить себя, не одна ли из них убила моего бедного отца… Кто же именно? А может быть, даже обе? Я приблизился к истине, блуждая впотьмах… Я был совсем рядом, уже почти прикасаясь к ней. Чтобы приподнять край покрывала повыше, я спросил:

— А если бы он вернулся, что бы вы стали делать?

— Ничего, — сказала мать.

— Ты бы его простила?

Она молча пожала плечами. Я продолжал настаивать.

— Ведь вы же с тетей — примерные христианки.

Мать приосанилась и, сдвинув очки на лоб, устало откинулась на спинку кресла. Неожиданно она показалась мне очень спокойной.

— Видишь ли, милый, — тихо сказала она, — я всегда верила в то, чему учит Евангелие. Христос изведал все страдания, это так. За исключением одного: супружеской измены. Я знаю, что это такое… А теперь оставь меня и никогда больше не говори мне о нем.

— Прости, мама. Но допустим, он вернется. Что тогда?

— Что тогда? Да ничего. Я его не увижу. Я не стану с ним общаться. С призраками не разговаривают.

Она снова взялась за работу, а я тихо удалился. В тот день я отправился на болото с тяжелым сердцем. Поставь себя на мое место. Мне приходилось лечить гнойные раны. Но та, из которой только что у меня на глазах сочилась кровь, была самой жуткой из всех.

Я вел лодку куда глаза глядят. Мой опрокинутый силуэт вырисовывался в воде: сумрачный гребец, повторявший за мной все движения, словно в насмешку. Как он был прав! Что я делал в Керрареке? Мое призвание — не вершить правосудие, а облегчать людям боль; я же, возможно, вызывал новые страдания. Говорят, что скорпион, которого бросают в центр огненного круга, пронзает себя жалом и умирает. Я тоже находился посреди огненного круга. Единственным выходом было уехать. Немедленно. В Бейрут, в Чили, куда угодно.

Я попал, видимо, в старое русло с мертвой водой, где ласточки носились над самой водой, навстречу друг другу. Внезапно меня окликнул чей-то голос:

— Дени! Эй! Эй! Дени!

Бесшумно раздвигая камыши, байдарка Клер поравнялась с моей плоскодонкой. Сестра, одетая как мальчишка, смотрела на меня с хитрой улыбкой.

— Вот ты и попался, — сказала она. — Я шла за тобой следом. Почему ты не взял меня с собой?

— Ты же спала.

— Неправда. Я не спала. Ты — гадкий. Расскажи мне какую-нибудь сказку.

Бриз подогнал наши лодки, борт к борту, к небольшому холму. Клер спрыгнула на берег с поразительной ловкостью. Она примяла ногой траву, присела и, слегка похлопав по земле, сказала: «Сядь сюда».

Я пристроился рядом с сестрой и обвил ее плечи рукой.

— Знаешь, ты слишком большая, чтобы тебе рассказывали сказки.

Клер прижалась ко мне. В ее волосах застряла паутина. Я с трудом выбирал тонкие нити.

— Куда ты лазила?

— На чердак, — сказала сестра. — Ну, давай, рассказывай.

С некоторых пор ей полюбились басни Лафонтена. Например, о цапле. Клер тянула себя за нос, как бы превращая его в клюв, трясла локтями, словно крыльями, и смеялась, как девчонка. То она пыталась рычать, как лев, то квакала, как лягушка, и порой в ответ раздавался дрожащий зов жабы. Тогда сестра заливалась смехом. Однако она могла так же легко расплакаться оттого, что волк слопал ягненка. Моя бедная Клер безудержно давала волю своим эмоциям.